Советские каторжанки - страница 14

стр.

Дом такой нашелся — по запаху известкового штукатурного раствора. Если дом внутри штукатурят, значит, там должно быть отопление, подумалось мне. И я вошла в черный проем парадного бревенчатой двухэтажки. Поднялась по деревянной лестнице на второй этаж, подергала двери. Одна из них поддалась. Из открывшейся комнаты меня обдало теплом. Я вошла, нащупала у окна горячий радиатор. Под ногами загремело ведро, я перевернула его и села, сняла промерзшие валенки и положила их сушиться. Привалилась спиной к радиатору, вытянув ноги, и ощутила огромную усталость от всего пережитого за день, от пройденного пути, от бессчетных перевезенных тачек и перелопаченной тяжелой земли.

Очень хотелось есть. И охватило тупое безразличие: будь что будет! Поэтому, когда скрипнула дверь и в комнату шагнули две черные фигуры, я даже не испугалась. Просто подумала: хорошо бы попросить у них хлеба. Голод был сильнее страха.

Однако я молчала, затаившись у радиатора, и ждала, что будет дальше.

— Здесь кто-то есть! — сказал один, пониже ростом. — Эй, кто тут?

—Я...

Парень зажег спичку.

— О! Баба! Ты что тут делаешь?

— Греюсь. Замерзла...

Мне трудно было говорить. После дня на морозе казалось, что язык еще не отогрелся и плохо ворочается во рту.

— Давай неси свет, — басом сказал тот, что повыше.

— Сейчас! — ответил второй и мгновенно исчез за дверью. Он появился с керосиновой лампой в руках. Поправил стекло, поискал, куда бы ее пристроить, и осторожно поставил на подоконник. В тусклом свете обозначился заляпанный раствором пол, посреди валялся длинный деревянный ящик.

Длинный сел верхом на ящик. В упор разглядывая меня, спросил:

— Жрать хочешь?

— Ага, — промычала я безучастно.

Длинный сделал неуловимый жест в сторону маленького, и тот мигом исчез. Появился опять уже с кружкой чая и горбушкой черного хлеба.

— Ешь давай, грейся. Белый кончился, один черный остался, — пошутил он.

— Да ладно, спасибо, — ответила я, не поняв шутки. Пила, обжигаясь, из алюминиевой кружки горьковатый крепкий чай, пахнувший почему-то березовым веником, и откусывала крупные куски хлеба. Парни, сидевшие напротив на ящике, переглядывались. Потом длинный спросил:

— А ты чего здесь делаешь?

И я выдала им заранее продуманную легенду о том, что освободилась в Дудинке, приехала в Норильск найти своего дружка, которого увезли недавно этапом, но у меня вытащили из кармана деньги и документы. Вот и пошла искать ночлег. Ну а там я работала на стройке и знаю, что в домах, где штукатурят, должно быть тепло. Вот завтра пойду на станцию, попрошусь у машинистов и уеду обратно. А иначе что здесь делать без денег? Потом, может быть, еще раз приеду. А может, он напишет, отзовется, не надо будет ехать.

Мне не приходило в голову, что я не похожа на освободившуюся «бытовичку». Те одеты иначе, лучше. Казалось, что мне верят, и я самозабвенно врала, получив заряд бодрости от крепкого чая.

— Ладно, — сказал длинный, — ночуй. На вот тебе ящик, пристраивайся, а то и на полу можно, только надо подмести.

— Я на ящике. Спасибо, ребята.

Они исчезли вместе с лампой. В комнате стало темно и тихо. Я сняла бушлат, постелила его на ящик, прилегла, поджав колени, на бок, спиной к радиатору, и задремала.

Проснулась от света. Открыла глаза. Сквозь темноту белеют двое в полушубках. Один светит мне в лицо фонариком и спрашивает кого-то:

— Это та самая?

— Да, это она, — отвечает знакомый бас из темноты. Человек с фонариком тронул меня за плечо и сказал:

— Одевайтесь, пойдем с нами.

Я покорно оделась.

Долго шли по тесной улице. Зашли в дом. В темноватой комнате у стола, освещенного настольной лампой, сидел офицер. Люди в полушубках откозыряли, доложили и ушли. Офицер велел подойти, молча осмотрел с головы до ног при свете своей лампы и спросил:

— Фамилия? Имя? Отчество?

Я назвала заранее придуманное имя, потом повторила свою легенду, нутром чувствуя, что тот ни одному моему слову не верит, хоть и пишет что-то на бумаге.

Потом офицер поднял на меня тяжелый взгляд и сказал:

— Ну чего врешь-то? Из какого лагеря?

— Ни из какого, я из Дудинки приехала.

— Врешь! Говори правду!