Советские каторжанки - страница 4

В изложении провожавшего нос капитана Павлова все выглядело предельно просто и логично. Правда, не совсем понятно, где можно было во время такой разведки жить. И денег дали так мало, что капитанша смеялась:

— Двести рублей! Это же на буханку хлеба! Что-то вы врете. Таких заданий не бывает. Ну-ка, говорите правду! Хватит врать!..

Неизвестно, всем ли разведчикам было дано такое нелепое задание. Но ведь я появилась в разведшколе к самому концу обучения. Группу готовили к отправке уже на новом месте, после эвакуации в глубь Германии, в городке Дабермуг-Кирхайн. В конце февраля 1945 года было уже ясно, что войне скоро конец. И лишний человек в школе мешал. Оставлять меня до нового набора (а он был сделан) не имело смысла. И меня внесли в марте в группу разведчиков, чтобы избавиться от ненужного балласта и поставить «галочку» в списке пополнения. По своей неосведомленности, я находила задание совершенно нормальным и удивлялась тому, что мне не верят...

Я никак не могла понять, какой еще правды хочет капитанша. Рассказала я все как есть — придумать что-то просто не хватало фантазии. Впрочем, разок попробовала, но фантазия была столь нелепой, что Куркова замахала руками и даже не стала записывать...

Дело в том, что майор однажды заявил:

— Вот вы все врете, покрываете своих немцев. А вы знаете, какой болезнью они вас наградили? То-то, не знаете! Давайте признаваться. Пока не признаетесь, будете сидеть у нас, и никто вас лечить не станет. Так и сгниете в подвале!

Вот тогда я и попробовала пофантазировать...

Теперь каждый день я щупала свой нос: цел ли? Как нарочно, ничего не болело и не чесалось. Какая это может быть болезнь? Ведь если сифилис, то нос проваливается, а у меня — на месте...

Наконец меня перестали вызывать. За время следствия фронт передвинулся на запад. Нас с Тарасючкой разлучили, и больше я ее никогда не видела.

В Моравской Остраве «Смерш» тоже размещался в добротном особняке, и камеры были оборудованы в полуподвальном помещении. Заключенные спали на каменном полу, подстелив под себя какие-то тряпки.

Так я и не узнала ничего о своей предполагаемой болезни. На всякий случай, решила предупредить соседок о том, что прошла обследование.

Женщины отнеслись ко мне неприязненно. С раздражением велели перебраться на крайнее место у мокрой стены. При раздаче еды подпускали в последнюю очередь, а предупрежденный дневальный солдат, наливая похлебку в миску, поднимал черпак повыше, чтобы из миски не брызнуло. Заправляла всем этим молодая варшавянка. У нее имелся запас табака, и, куря, она пускала бычок по кругу. После суда я узнала, что у нее была какая-то венерическая болезнь. Мне же о болезни никто и никогда больше не напоминал...

Однажды в камеру впустили двух коротко остриженных девушек. В умывальнике заметили на руке у той и другой шестизначный номер, вытравленный синими чернилами. Оказалось, обе из Освенцима.

История их была такова. Когда фронт стол приближаться, в лагере была дана команда уводить заключенных на запад. Тех, кто не мог идти, уничтожали. Огромная колонна изможденных людей медленно брела по дорогам Польши. Тех, кто отставал, пристреливали. На ночлег останавливались в деревнях. Последний привал устроили в огромном сенном сарае. Девушки зарылись в стог сена.

Утром началась паника: советские войска близко. Всех выгнали из сарая. Проверять с собаками не стали, и девушки решили рискнуть — не вылезли из своей норы. Колонна ушла. Показались они только тогда, когда услышали русскую речь.

Но радость было короткой. Девушек препроводили в «Смерш» и теперь обвиняют в том, что они выжили в лагере смерти. Раз выжили — значит, дали подписку о сотрудничестве с немцами. Спорить было бесполезно. Они не могли доказать, что не давали никакой подписки, точно так же, как я — что шла просто домой, а не по заданию.

На суд вызвали неожиданно.

В большой полутемной комнате нас посадили у одной стены, а у другой за длинным столом сидело несколько офицеров. Сначала каждому сообщили пункты обвинения. Потом велели встать и огласили приговор: всем высшая мера наказания — расстрел. Только Надя Тарасюк (ее не было в зале суда) получила десять лет как несовершеннолетняя.