Советские каторжанки - страница 44

— Дашь ее мне почитать? — встрепенулась я.

— Дам, если не заберут сегодня.

— Где книга? — быстро спросила я.

—Да на нарах. Под подушкой лежит. Хочешь — пойди и возьми. Пусть у тебя будет, а я что-то придумаю, когда придут забирать. Постарайся не задерживать, читай быстро.

— Да я ночь не посплю, прочитаю. Можно уже сбегать и взять?

— Иди, если спросят в бараке — скажи, что я послала.

Я воткнула в снег лопату, помчалась к дырке в изгороди, вбежала в барак, залезла на нары к Сашиной постели, обшарила все, что можно было обшарить, — книги нигде не было. Страшно огорченная, побрела обратно к дыре в проволоке, начала пролезать и зацепилась за колючку. Изогнулась, отцепляя одежду. В это время рядом проходил мужчина в полушубке. Остановился возле меня.

— Это ты куда лезешь?

— А туда, вон снег бросаем, — не глядя на него ткнула я пальцем в сторону сугробов, продолжая возиться с колючкой.

— Ты, твою мать! Как разговариваешь? Куда прешь, такая-сякая, через проволоку?! А ну встать смирно! — гаркнул он.

Мне удалось в этот момент отцепиться и встать в полный рост. Тут я увидела под распахнутыми полами полушубка военную форму и поняла, что нарвалась на какое-то начальство. Перед начальством надо останавливаться по стойке «смирно», когда к тебе обращаются. Я этого не сделала, и разгневанный начальник надзор-службы в звании лейтенанта, еще раз выматерившись, велел следовать за ним. Привел прямо к проходной штрафного изолятора. Сдал надзирательнице, велел оформить на трое суток изолятора, предварительно получив от меня объяснение. Расстроенная, я написала объяснительную, расписалась, вошла в карцер-изолятор.

В камере было темно, маленькое оконце занесло снегом, под потолком висела тусклая лампочка. Черные прокопченные стены и потолок словно гасили лучи света, и лампочка казалась желтой точкой. На грязном полу лежало несколько матрацев. Воняло парашей. На матрацах полулежала взлохмаченная блондинка, едва различимая во мраке. Когда за мной захлопнулась дверь и лязгнул засов, она приподнялась и низким голосом протянула:

— Давай, заходи, ... твою мать, не стесняйся, тут все свои! Тебя за что? Как звать?

— Нина. А тебя?

— Лидка. Ну давай, рассказывай!

Лидка громко смеялась над моей историей, добродушно крыла меня матом, а потом, пересыпая речь нецензурщиной, рассказала о себе. С чего начался ее конфликт с начальством, я так и не поняла, но Лидка начальника обматерила (она со смаком повторила, в каких выражениях высказала свое мнение о нем). За это он ответил ей тем же и засадил на семь суток в ШИЗО. Она сидит второй день, получает триста грамм хлеба, а сидеть еще надо пять суток. Хочется жрать, а они, эти ..., надзирательницы, не дают, мать их так!

Обменявшись информацией, мы залегли рядом на матрацах и обе уснули. Лидка — чтобы есть не хотелось, а я — от накопившейся за последние месяцы усталости. Говорить было не о чем, да и не хотелось.

Вечером вынесли парашу уже в темноте, при свете фонаря, вылили в снег на заднем дворике барака. Лидка оглянулась — никто за нами не наблюдал — и мечтательно сказала:

— Вот если бы кто пожрать принес... Но никто, конечно, не появился. Вернувшись в камеру, я подумала уже вслух:

— А можно было бы, запросто. Вот меня через три дня выпустят, принесу.

— Правда?! Принесешь? Я тебя вовек не забуду! Свободы не видать! Падла буду, отблагодарю!

— Брось, — лениво ответила я. — Не клянись, ни к чему это. Мне от тебя ничего не надо. Сумею — значит, принесу. Если в трудный момент камнем не кинешь — хорошо. А благодарность твоя мне не нужна. Давай спать. Быстрее утро настанет и пайку принесут.

Утром сжевали пайку черного хлеба, запивая холодной водой из кружки. Воды тоже полагалось не более одной кружки. Умываться не выводили. Не положено. К вони деревянной параши постепенно притерпелись. Пытались разговаривать, но интересы и понятия были у нас настолько разные, что разговора не получалось. Больше спали, заглушая голод.

В темноте камеры я так и не разглядела Лидку. Заметила только, что волосы у нее светлые, нечесаные, висят беспорядочными лохмами. Расчески не было, и к вечеру я стала такой же лохматой.