Советские ученые. Очерки и воспоминания - страница 45

А каковы были расчетные значения углов, соответствующих этим двум первым максимумам рассеяния на бериллии? Впрочем, они зависят от величины радиусов альфа–частицы и ядра бериллия, которые, строго говоря, не известны. Но вот отношение углов, при которых наблюдаются первые максимумы, не зависит от этих радиусов и должно быть равно 1,64—это я помню точно. А у нас отношение углов–поделим на линейке 42 на 26— получается равным 1,62. Что же, совпадение очень близкое.

Вот, пожалуй, и все: дифракция альфа–частиц с энергией 27 миллионов электрон–вольт на ядрах бериллия… Ровно четырнадцать месяцев работы.

Утром 2 января 1948 года я пришел к Игорю Васильевичу, возвратившемуся в институт после длительного отсутствия. Он сидел в кабинете один, уютно устроившись в кресле, и был, как я сразу заметил, в прекраснейшем расположении духа.

— Привет тебе, Лукич! С Новым годом! Как поживаешь? .. Открытия есть? — спросил он без обычной своей иронии, заметив у меня в руках папку с отчетом по дифракции.

—Есть, Игорь Васильевич. Вот вам новогодний подарок.

Борода внимательно прочел титульный лист и кивком головы указал мне на кресло: «Садись!» Он тут же начал разбирать мое, как я теперь понимаю, излишне пространное писание. Впрочем, это обычная история — когда ведешь опыт, многие второстепенные вещи нередко кажутся чрезвычайно существенными, и только потом становится ясной их действительная ценность.

Увидев кривые рассеяния, Борода разволновался.

— Смотри, какие они красивые! По правде говоря, я не думал, что явление обнаружится так чисто. Ты, Лукич, хитрый Лукич — скверный парень: почему раньше мне ничего не сказал?

— Так вы же были в отъезде. А кривые в таком виде возникли совсем недавно.

— Ладно. Ты оставь свой отчет у меня — я его почитаю… А что ты собираешься делать в будущем?

— Некоторые соображения у меня есть. И одну работу я уже, по существу, начал. Но хотелось бы все как следует обговорить с вами.

— Давай обговорим. Приходи — знаешь когда? — послезавтра вечером. Только на всякий случай сначала позвони. И приготовь все, что у тебя еще есть. Хорошо?

Хорошо, приготовлю… Игорь Васильевич, а что будет дальше с дифракцией?

— То есть как — что дальше? Не понимаю, о чем ты говоришь.

— О том, что запрем работу в шкаф на съедение мышам — и все? Тогда спрашивается: зачем мы ее делали? Неужели только для собственного удовольствия?

— У тебя, дорогой, какие–то вредные мысли.

— Логичные, Игорь Васильевич. Может быть, потому и вредные…

Борода молчал, сосредоточенно растирая пальцем крошки табака на стекле, которым был покрыт стол.

— Ты доложи работу на семинаре и разошли несколько отчетов по разным институтам.

— А что это даст? Это же самообман, Игорь Васильевич. На семинар придет тридцать человек, которые через две недели все начисто забудут. А отчеты и рассылать не стоит — их прямым сообщением засунут в те же шкафы.

— Насчет шкафов ты, может, и прав, но о семинаре зря так говоришь. Работу доложить нужно.

— Хорошо, доложу… Но скажите: почему во всех заграничных журналах регулярно печатаются такие работы, а мы держим их под замком? Почему, например, нельзя опубликовать статью по дифракции?

Курчатов помрачнел.

— Опубликовать, говоришь?.. А ты инструкции на сей счет читал?

— Читал.

— Так ты что же, считаешь их неразумными? Сомневаешься в их целесообразности?

— Сомневаюсь. И очень сильно.

— Сомнение, молодой человек, не всегда приносит хорошие плоды и не всегда оно полезно.

—- Ничего подобного. Когда одна из дочерей Маркса спросила его, какого основного девиза он придерживается в жизни, старик, не задумываясь, ответил: «Во всем сомневаться».

Щурясь от папиросы, Борода смотрел на меня одним глазом.

— То Маркс, а то ты. Ты лучше не сомневайся.

— Что ж, доложу…

Однажды — было это, кажется, в 1955 году—Игорь Васильевич зашел ко мне поздно вечером посмотреть на расщепления ядер лития, вызываемых быстрыми дейтонами. Я показывал ему звезды, принадлежавшие к обнаруженной нами новой реакции.

В комнате подвального этажа, где мы сидели, было тихо; слышалось только слабое гудение трансформатора, питавшего лампу микроскопа, и легкий шум, доносившийся из коридора, где кто–то из лаборантов возился с установкой, стоявшей неподалеку от нашей двери. По временам он произносил невнятные слова, разговаривая сам с собою, и вдруг, как–то совершенно неожиданно, начал насвистывать–удивительно чисто и музыкально — знаменитую мелодию флейты из «Орфея». Я замер — так хорошо у него выходило. Игорь Васильевич повернул голову, прислушиваясь, и, быстро протянув руку, выключил гудевший трансформатор. Мы сидели не шевелясь, но музыкант оборвал мелодию так же внезапно, как и начал. Вместо чудесной арии Глюка послышалось ритмичное металлическое звяканье, по–видимому, виртуоз крутил ключом какую–то гайку.