Современная австралийская новелла - страница 27

Повивальная бабка привязала к спинке кровати два полотенца.

— Когда станет худо, ухватись за них.

Когда станет худо! Она слабо улыбнулась. Когда станет худо…

— О, боже мой!

Миссис Кланси села рядом с ней.

Сквозь слепящую боль, которая будто выла, рычала и как молния вспыхивала в комнате над ее широко раскрытыми, невидящими глазами, она откуда-то издалека слышала голос повивальной бабки:

— Ну-ну, милая. Бояться не надо. Господь милостив к нам, женщинам равнины. Ну, ну, держись.

В замужней жизни молодой женщины не было минуты, когда бы ее не одолевали заботы и всякие думы: заболела собака, не несутся куры, мужнины тревоги… А теперь не существовало ничего, кроме ее собственных мук. Едва становилось чуть легче, она неотступно думала только о том, что вот-вот опять начнутся схватки. А силы ее и мужество с каждым разом таяли.

Когда приступы боли становились острее, она судорожно сжимала в руках полотенце — в мозгу ее лихорадочно вспыхивали обрывки мыслей, отдельные слова. В измученном теле было как бы два человека — один страдал и стонал, другой взирал на это с мрачным спокойствием.

— Не могу больше… Не могу… Сейчас закричу… Ой, боже мой… Ой! Я плачу… жарко… мама… Позовите маму… Больно, больно, БОЛЬНО!

Женщина исходила криком. Она чувствовала, как страшная боль захлестывает ее, погружая разум в кромешную тьму.

— Не бойся, милая. Господь милостив к женщинам равнины. Теперь уж скоро.

— Не могу! Больше не могу!

И она провалилась во тьму, где не было ничего, потом опять услышала будто вопли демонов, и снова стала куда-то падать… Боль отступала, и женщина, обессиленная, лежала, и ей было невыразимо страшно при мысли о новой схватке, еще раз и еще…

— О, миссис Кланси, — шептала она, — я не могу больше. Не могу. Лучше умереть. Лучше умереть…

А мягкий, почти материнский голос утешал ее:

— Ты же такая большая и крепкая. Не бойся. Господь милостив к женщинам равнины. Теперь уж совсем скоро.

А боль нарастала. Сначала схватки повторялись через полчаса, потом стали все чаще и чаще. Боль нарастала с такой силой, становилась все невыносимее, пока в сознании женщины не осталось ничего, кроме боли, во всем мире — ничего, кроме боли, невыносимой бесконечной боли…

Во дворе, за домом, три бродячие эму ощипывали кустарник, слышались хриплые крики ворон, а деревья и кусты стояли неподвижно в знойном мареве — их опаленные зноем листья и пересохшие ветви изнывали по свежему ветерку, терпеливо ожидая, когда наконец свершится чудо рождения.

Долгий летний день глядели они на дом, и вот, когда на фоне вечернего неба четко проступили силуэты одиноких смоковниц, из комнаты, в окне которой пылал закат, вдруг пробился тонкий крик. Легкий ветерок ласково погладил ветви деревьев. Акации шевельнули поникшими листьями, дубы мягко, с облегчением вздохнули. А ветерок коснулся их и помчался дальше по кустам, над равниной, неся к горизонту радостную весть.

В маленькой комнате, освещенной алыми лучами солнца, прозвучал голос миссис Кланси.

— Сынок у тебя…

Женщина на кровати услышала ее словно издалека, все еще погруженная во тьму, полную призрачных теней, и слова эти отдались в ее существе торжеством и гордостью.

Ей почудилось, что произнесла их вовсе не эта пожилая женщина с тяжелой обвисшей грудью и багровым, вспотевшим от напряжения лицом. Радостно звучал в них другой голос — голос возвращенного ей мира — деревьев, кустов и раскаленного солнца. Это они, замерев, напряженно ждали, когда она наконец даст жизнь мужчине — малышке, который скоро станет играть под их ветвями. И они приветствовали ее сына, эти одинокие дети равнины.

Мы с Джо часто уходили за усадьбу Маклеода и ставили там силки на кроликов. Неподалеку от нас во ржи маячила тощая фигура миссис Билсон. Над головой синело небо, пологий холм ощерился частоколом и казался западней, куда ветер гнал убегавшие от него облака. Их тени осеняли попутно старуху Билсон и мчались дальше. А старуха, постояв немного, шла к стогу сена у нижней изгороди и опять останавливалась, вызывая переполох в курином семействе, облюбовавшем этот стог под жилье.