Сожжение - страница 10

Я живу… жила в Колабаганских трущобах, возле станции Колабаган, с отцом и матерью. Наш дом – одна комната с двумя стенами из кирпича и еще двумя из жести и парусины – стоял за помойкой, такой огромной и заселенной таким количеством каркающих с рассвета до ночи ворон, что она была знаменитой. Я говорила: «Живу в доме за помойкой», и все меня понимали. Можно сказать, я жила в доме-ориентире.

Хиджра по имени Лавли, которая ходила благословлять детей и новобрачных, тоже жила в Колабаганских трущобах, и я иногда учила ее по вечерам английскому. Началось это в рамках обязательной школьной программы, когда каждый ученик должен был обучить азбуке одного неграмотного. Но мы продолжили и после того, как я отучилась в школе: Лавли верила, что когда-нибудь ее жизнь станет лучше. Я о своей думала так же. И дорога начиналась с алфавита. a b c d. Cat, bat, rat [6]. Язык современного мира – английский. Разве можно без него в жизни продвинуться? И мы продолжали учебу. Что из того, если я жила в доме, кирпичном лишь наполовину? Я уже ела не капусту, а курятину. У меня был смартфон с большим экраном, купленный на заработанные деньги. Простейший смартфон, купленный в рассрочку, с прыгающим экраном, и кредит я выплачивала, когда могла. Зато я была на связи с миром куда более широким, чем мой район.

По дороге в кухню, где я работаю, заглядываю в дверь маринадной – там шесть женщин маринуют лайм и лук на продажу. Много лет здесь был обычный склад всякого поломанного барахла, пока Американди, наш местный предприниматель, не оборудовала тут это заведение, на котором тюрьма зарабатывает кое-какие денежки. Сейчас помещение отремонтировано, проведен свет, на столах вплотную стоят банки, пахнет горчицей. Увидев меня, Монализа снимает перчатку и дает мне треугольник лаймовой кожуры, темный и кислый. Несколько дней назад я помогла ее дочери учить бенгальский алфавит: по, фо, бо, бхо, мо.

От аромата маринованного лайма рот наполняется слюной. Соленое и кислое играет на языке, а потом исчезает.

В конце учебного дня, когда брюки заляпаны грязью, Физрук выходит из здания с портфелем под мышкой. Узкая дорога запружена уходящими школьницами. То одна, то другая говорят ему: «Добрый день, сэр!»

Физрук кивает в ответ. Эти девушки, которых он несколько часов назад учил физическим упражнениям, подобрали юбки и уложили волосы в пучок. Пальцы у них липкие от маринованных фруктов, девочки беседуют о мальчиках. И Физрук их теперь не понимает – если вообще хоть когда-то понимал.

Дорожка выводит на магистраль, и мимо Физрука с ревом проносится колонна грузовиков, три, четыре, пять. В открытых кузовах сидят молодые люди с худощавыми усатыми лицами и размахивают шафрановыми флагами пламенного национализма. Один закладывает пальцы в рот и пронзительно свистит.

Физрук стоит на железнодорожной платформе, на своем ежедневном месте, примерно рассчитав, где окажется дверь вагона второго класса. Он вытягивает шею, чтобы углядеть поезд, и тут из динамиков звучит объявление. Поезд опаздывает на тридцать минут.

– Тридцать минут – это значит час как минимум! – сетует другой пассажир, вздыхает, поворачивается и идет прочь. Физрук вынимает телефон – большой, прямоугольный, сделанный в Китае, – и звонит жене.

– Слушай, – говорит он, – поезд опаздывает.

– Чего? – кричит она.

– Опаздывает! – орет он в ответ. – Поезд! Ты там оглохла?

Нападение террористов случилось считаные недели назад, и слово «поезд» ее пугает.

– Что там случилось? – спрашивает она. – Все в порядке?

– Да, да, все нормально! Объявили «по техническим причинам».

Физрук держит телефон возле уха и смотрит перед собой. Прибегают, запыхавшись, пассажиры, узнают про опоздание и растекаются прочь. Тем, кто расстилает на полу газету и устраивается отдыхать, разносчица продает нарезанные и посоленные огурцы. Из телефона возле уха слышится голос жены:

– Ну и хорошо тогда. Привезешь полкило помидоров? Там рыночек прямо рядом со станцией.

Жена всегда лучше знает, как человеку время провести. Нельзя было нормально выпить чашку чая и посидеть на платформе?