Спасатель - страница 4

— Зато Каренин был добрый, — вяло возразил кто-то.

Зашумели.

— Здрасте, нашла добряка.

— Может, по-твоему, и Вронский добрый? — насели на чистенькую, голубоглазую девушку со старомодной пепельной косой, перекинутой через плечо. Перед ней на парте лежал пухлый том Толстого. — Этот твой добряк Фру-Фру угробил и даже глазом не моргнул…

— Моргнул, — возразила. — Он, когда ей в ухо стрелял, плакал.

— Важно не то, что плакал, а то, что стрелял.

— Сначала Фру-Фру угробил, а потом Анну.

Захохотали.

Лариков тоже.

Коридором шел Вараксин. Подошел к двери, где стояла Ася. Тоже заглянул сквозь стеклянные переплеты.

— Не помешаю?

Ася пожала плечами.

— Ну а Анна-то для вас что? — не раздражаясь, упорствовал Лариков. — Ведь главное в ней… Она-то чего, по-вашему, хотела?

— Вронского, — уныло брякнул кто-то, и класс покатился со смеху, а тот, кто брякнул, ободренный реакцией, продолжал: — И он сначала ее хотел, а потом расхотел. Образовалась ужасная трагедия. Сплошной кошмар.

— А тут мимо «чи-чи-чи-чи-чи», — подхватив, стал с наслаждением изображать кто-то поезд — ту-у-у-у! — и подергал невидимой ручкой гудка в воздухе, — а дальше, Андрей Николаевич, вы и сами знаете, можно сказать, вспоминать неохота, что дальше вышло…

В этот момент, не выдержав, голубоглазая девочка стукнула «машиниста» увесистым томом Толстого по голове.

— Скажите, — шепотом спросила Ася Вараксина, — я на нее внешне не похожа?..

Вараксин изумленно поглядел на Асю.

— Нет. Ничего общего.

— Спасибо.

В классе хохотали до слез. Лариков тоже.

— А если серьезно, — наконец отсмеявшись, сказал рослый белокурый юноша, утирая платком глаза, — то вот мне, например, все фокусы Анны Аркадьевны просто отвратительны.

Заинтересовавшись, поутихли.

— Нет, правда. Если просто взглянуть. Не как в литературе, а как в жизни. По-человечески. Живет себе молодая дама. Недурна собой. Муж. Сын. Достаток. Явился, видите ли, жеребчик, из военнослужащих. Мужа, конечно же, в шею. На сына наплевать. А потом жеребчик охладел. Опять тихий ужас. И так мы огорчились, что рванули под первый подвернувшийся товарняк. И все это со значительной миной, с такой, что мне непременно восхищаться надо. А если я, допустим, восхищаться не хочу, что делать?

— Я тебя удушу, — в наступившей тишине сказала голубоглазая.

— Интересно, за что?

— За подлость пересказа.

— А непротивление злу?..

Опять хотели похихикать, но получилось не очень. Посидели в тишине.

Ася и Вараксин с интересом глядели из-за стеклянных переплетов дверей.

Лариков уставился куда-то в пол.

— Андрей Николаевич, — наконец, спросили его, — тут все люди взрослые и свои. Положа руку на сердце — лично вам она нравится?.. Анна?

— Да, — подумав, сказал Лариков, — очень.

— Почему?

Лариков встал.

— Вот Толстой отчего-то запомнил, как его, грудного, пеленали. И все говорил про воспоминание это: «нехорошее», «страшное». Называлось это — «свивать». Руки, ноги, голову перепеленывали туго — не шевельнешься. Младенец рос, взрослел, мужал, старился, но его все «свивали». И все новыми свивальниками. И назывались они год от года все благороднее — долг, семейная нравственность, вера, мораль… Но ведь еще в каждом бьется живая душа. Вот она-то спелената и бывает. Получается, путы обязательно надо рвать. Хоть это и не просто совсем. Больно. И смеху вокруг много. Смеются те, которые свои «свивальники» уже давно за благо держат… Вот от них-то, этих пут, Анне Аркадьевне освободиться и хотелось. А вокруг, конечно, смеялись. И, конечно же, я говорил, боль…

Прозвенел звонок. Ася и Вараксин все стояли у двери.

— Потому она мне определенно нравится. Руку на сердце положа.

В классе было тихо.

— Веденеева, ты? — Это Лариков ей обрадовался от души. Ася видела. — Боже мой! Какими судьбами? Сколько лет? Сколько зим?

— Одно, — ответила. — Лето одно. И вот еще зима.

Перемена. Шум, ор, гвалт.

Кто-то кого-то волтузил в углу. Кто-то за кем-то гнался. Кто-то жадно читал учебник.

Вараксин наблюдал издали. Притулились к подоконнику.

— Как живем, Веденеева?

— Спасибо. Омерзительно…

Хотел улыбнуться шутке, покосился. Но понял, что это всерьез.

— Иль не фэ жамэ рьян утрэ!