Спящий варвар - страница 5
вырваны спицы, -
года и годы,
лики и лица…
Жизнь или смерть?
Игра или спор?
Всё одно, -
Пе-ре-бор!
Крик немой разорвал на пупке
Плоть тяжёлого пыльного неба.
Белый камень в плетёной руке
Стал краюхою чёрного хлеба.
На базаре старушки, крестясь,
Продают свои девичьи грёзы.
И не всходят без боли стихи,
И тошнит от рифмованной прозы.
Усыпана суша ещё не сухими цветными
костяшками раковин.
Серебряными доспехами поблёскивают на берегу
тела мелких рыбин и крупных рыбёшек.
Как измерить величие не говорящих?
Они лежат на боку, – значит мертвы.
Они захлебнулись воздухом, исследуя сушу.
Или так их хоронят?
Не считанные никем, лежат все как один, -
поодиночке. Потому что не в ряд, не касаясь друг
друга, и в разные стороны головами.
Хотя, возможно, не голова считается органом
главным у рыб.
Совсем, как не у людей.
Не у всех, иногда и при жизни.
Я видел, как говорящих ртами, ходящих на двух
опорах, – мужчин и женщин, стариков и детей, -
словом, людей, – живущих на верхе земли, после их
смерти закапывают под землю, лицом вверх.
Может, живущих в воде, после их жизни выносят
могильщики-крабы на сушу, и на бок кладут?
Не знаю про жизнь многих рыб ничего,
к роме посмертных названий в меню.
Знаю чуть больше зато про людей, хоть и не ел их,
живя с каннибалами.
Людей выносят из жизни не головой назад,
а ногами вперед.
Наверное, ноги считаются органом главным
у мертвых людей.
Празднует тризну процессия в белом.
Это чайки. Чтобы летать, хоронят они в своём
брюхе останки существ, дышащих глубиной.
Или летают, чтобы кого-то в небе похоронить
Чтобы ответить на голый вопрос, нужно ответить
на предыдущий, – рождаемый сразу после него.
Чайки живут на земле, на воде или в небе?'
Вдоль берега, от моей тени до горизонта, не сгустки
крови на белом как сахар солёном песке.
Это фрагменты тел красных кораллов.
Каменные у них тела. Мягкие.
Оборачиваюсь.
Рифмы разбились о рифы и прозою стали.
Пятнами темного мха небрежно обрызганы скалы.
Только мои следы на песке,
как следы уцелевшего воина.
Великая битва была в океане.
Кто воевал?
Сто жар-птиц со щенячьим восторгом клюют
отощавшие за зиму бледные тучи.
Домочадцы сгребли в живописные тучные кучи
мои прелые мысли, -
наводя во дворе муравьиный уют.
Забреду в океан, закатав рукава и штанины,
мимо жирных медуз, мимо тины-рутины.
Простирнув Мировом всю слащавую пресную сушу…
о молитвой, увы, не припудрить истлевшую душу.
Но, увы, уходя, – никуда не прийти,
Без Любви,
Без Мечты,
Без Пути…
Днём и ночью кота на цепи
Стерегут медалисты-собаки,
Выдавая права только тем,
Кто усвоил запретные знаки.
Награждаются тени телами,
Так становятся тексты звуками.
Нарекаются бесы богами,
Так становятся звуки муками.
От теории страхов Селье,
Спит старуха в ажурном белье.
И четырнадцать женщине лет
Стукнет в обед.
По праву – направо, по блату – налево.
Жаль, не пьют комары пиво.
Женщина без мужчины, – дева.
Мужчина без женщины, – диво.
Гружённые дымом подводы,
Усталые талые воды,
И честный, священный обман,
Как розовый жирный туман.
Нет в столице светящихся лиц,
Нет в деревне нудистских пляжей…
Мною писано, в «День восьмой»,
Белой сажей.
Спи, заевшая нота шарманки, -
Спать – не знать.
Ты приснись мне похожей на маму, -
Божья Мать.
Зелёный ветер заблудился в бороде
И радуга клубком у ног свернулась.
И с криком падают снежинки на цветы
Смолой горячий лёд течёт к вершинам.
И запах слова, и горечь мёда, и сладость перца
И Бог заглядывает в сердце
И я переступаю горизонт.
Заводи, славяне, вой да миряне -
Братину по кругу – Лиду, Брату, Другу.
Горят уста медовые, текут слова бедовые:
– Тризну правим, павших славим.
А я свой зель отведаю и боле Вед не ведаю,
И боле дум не думаю, и лиха не уйму.
Живые раздайтесь, ратные чурайтесь,
Полымь в чреве, кости ось!
Эко, ладно занялось!
Разведу на вороте оберег срачицы.
Топну оземь, чтоб прознать – устоит ли твердь,
Свистну, гикну, руки врозь, запою – заво-ою…
Бабий род заголосит, – Ярую впустил!
Ой, распляшу для брани – ноги, плечи, длани,
Но поспеть за вами голове, – плясать не пить!
– Кулаки что гири? – Дак пальцы растопырю,
Лбы кого куражливо в задоре не прибить.