Срочно, секретно... - страница 28

У отца оставались дела в Маньчжурии, где он работал затем в управлении железной дороги. И потом — там оставалась мамина могила. О Харбине Бэзил с отцом никогда не говорил.

Он не научился держаться в женском обществе. Долго жил один, да и в мире, где их почти не было, — школа мужская, дома один отец. Правда, был женат, но семейная жизнь не удалась. А жизнь, проходившая в странствиях по Азии, не благоволила к длительным и прочным привязанностям. Как, впрочем, к обстоятельной должности и положению.

— Тебе за сорок, — посетовала в последнюю встречу бывшая жена, мать его сына. — И на тебе, как бы это сказать, уже... лежит печать. Журналисту, застрявшему в корреспондентах в твоем возрасте, полагается стесняться. Давно бы пора было остепениться. Ладно бы образованием не вышел. А ты ведь все же кандидат наук...

Ее новый муж уверенно двигался по службе, носил погоны подполковника, преподавал в академии, готовил докторскую.

Проклятущую «печать» Бэзил после этого разговора и сам вдруг ощутил в кафе, на верхотуре «Выру».

Рита, провожавшая его из Москвы до Таллина, выбрала столик у окна. Закатное солнце высвечивало короткую стрижку, розовое ухо с бирюзовой сережкой. А в полированной столешнице назойливо четко отражалось его изрезанное морщинами лицо. Разговор перед расставанием не клеился. Бэзил ощущал, что должен предпринять немедленно какое-то усилие, чтобы сберечь ее, объяснить что-то решающее и важное.

«Ты — моя последняя любовь», — пошутил, еще садясь в Москве в поезд, Бэзил. Когда любят, люди вместе... Иначе, зачем любить? В зеркале задвинувшейся двери купе Бэзил заметил, что лицо у него мрачнеет так же, как у отца...

Они потанцевали. На каблуках Рита была вровень.

— Ты — высокая, — сказал Бэзил. Он все искал и искал слова.

— Да, если на каблуках...

На белесом небе в окнах кафе мерцали звезды. И по тому, как впилась рука в его плечо, Бэзил догадался: прощается, опоздал... На платформе, с которой виднелись тусклые, будто обернутые марлей фонари на редутах, насыпанных еще шведами перед Вышгородом, он спросил:

— Встреча через год?

Едва решившись, Рита покачала головой.

Ночью не спалось, и Бэзил забрел на северную сторону Вышгорода. Узкие короткие улочки были пустыми и гулкими, высветленными луной. По лестнице Бэзил выбрался на насыпь. Под старой стеной журчал ручей. Здесь стлалась мгла, и Длинный Герман будто парил. В стене светилось окошко. Замерла парочка в вязаных колпаках с помпонами, таких же, как на голове у сына, когда они увиделись в Москве.

...Среди пустого, геометрического, залитого желтым светом асфальтового пространства проспекта Калинина сын был единственным в тот час, кто не кидался на перехват такси. И, подъезжая к кромке тротуара, Бэзил вспомнил харбинскую Модягоу, изрытую куйбышевскую окраину, где все знали друг друга, где не было абстрактно и желто, а разве что немного грустно под редкими фонарями вполнакала, но никогда одиноко, потому что в небольших домишках вокруг жили знакомые ребята.

— Как у тебя с мамой? — спросил в тот раз Бэзил.

— Нормально.

— А с ее мужем?

— Нормально. То есть никак. А что?

— Ничего. Чем занят?

— Курсовой. Этика конфуцианцев. Можно тебя про нее проинтервьюировать?

— Давай... Подружкой не обзавелся? Я — не дед?

— Ну, не скоро... Собери в горсть Конфуция, пап!

— Конфуций не привнес ничего нового. Человек этот в этическом плане пришел к своему поколению из прошлого. Жизнь его сосредоточивалась на возрождении того, что крепко забылось уже и тогда. Он маршировал задом наперед, и в результате — только воскрешение, обрати внимание — я сказал не обновление, а воскрешение, старых доктрин. Мысль конфуцианцев застыла в некой неподвижности... Напомнить про последователя, который в шестьдесят лет играл в детские игрушки в присутствии престарелых родителей, выказывая тем самым почтительность и свое ничтожество перед их авторитетом?

Свернув у гостиницы «Украина» под мост, ехали по набережной в сторону Киевского вокзала.

— А как же Конфуций и отношение к героическому?

— Как и мы, китайцы любят землю на земле. Храбрость конфуцианцы ставят на третье место среди человеческих доблестей. После правдивости и прямоты. Храбрость ведь необходима только в ненормальных обстоятельствах. Все же чрезвычайное — варварство. Только повседневность, только всем присущее и доступное уважается конфуцианцем. Стремление к героическому — стремление к разрушению. К храбрости, как и к всплескам отвлеченного ума, почтения этот конфуцианец не испытывает. Восхищение героями присуще «заморским чертям»...