Стадион - страница 35
— Хорошо здесь, — вздохнул Шиллинг, глядя на красное, предзакатное солнце над далекими, уже потемневшими лесами.
— Да, хорошо, — сдержанно отозвался Майер.
Обоих охватило лирическое настроение, когда думается о красоте природы, вспоминается ушедшая молодость и давно утраченные друзья. Они еще немного помолчали, потом, резко оборвав это тихое сумеречное настроение, Артур Шиллинг спросил:
— Сколько вы хотите за Эрику Штальберг, Майер?
Майеру понадобилось сделать над собой огромное усилие, чтобы скрыть волнение. Так вот о ком шла речь! Нет, Эрику он не продаст! Слишком дорого она досталась ему самому, и, кроме того, Майер отлично знал, какое богатство представляет собою Эрика.
— Я ке собираюсь расставаться с нею, — резко ответил он.
— Ваше новое назначение зависит от результатов нашего разговора. Разве вы этого не понимаете?
Майер молчал. Он, конечно, прекрасно все понял и лихорадочно искал выхода, но ничего придумать не мог. Неужели ему придется отдать Эрику, на воспитание и тренировку которой он потратил почти пять лет?
— Сколько вы хотите за нее, Майер?
— Я вообще не желаю…
— Дело в том, что этот вопрос уже решен, — с невозмутимым спокойствием перебил его Шиллинг, — и решен он не нами. Возможно, со временем я опять уступлю ее вам. Назовите вашу цену.
И Майер вдруг понял, что вопрос этот действительно решен и возражать было бы смешно. Достаточно одного слова Шиллинга, чтобы карьера Майера, так неожиданно предложенная ему генералом Стенли, оборвалась.
— Назовите цену, — настаивал Шиллинг.
— В долларах или в марках?
— Вот это уже деловой разговор. Валюта значения не имеет. Говорите в долларах.
— Пятнадцать тысяч.
— Нет, Майер, это слишком много. Столько прибыли ваша Эрика не даст.
— Она принесет вам сотни тысяч.
— Не думаю. Больше десяти я вам не дам.
Они сидели за столиком кафе, спокойно торговались, и со стороны казалось, что два добрых приятеля беседуют за рюмкой коньяку о житейских делах не бог весть какой важности.
— Хорошо, пусть будет фифти–фифти, — сказал наконец Майер.
Этот коммерческий термин означал «пятьдесят на пятьдесят», то есть наполовину.
— О’кэй, — кивнул Шиллинг, и Эрика Штальберг была продана за двенадцать с половиной тысяч долларов новому хозяину.
— Вы можете показать мне сегодня вашу лошадку? — спросил Шиллинг.
— Могу, — ответил Майер.
В нем шевельнулась жалость к Эрике, он побаивался разговора, который должен был состояться там, в маленькой квартирке на Кайзердамм, но выхода у него не было.
Над озером пронесся легкий вечерний ветерок. Паруса яхт, словно врезанные в розовато–серую зеркальную воду, наклонились и помчались прочь от берега. Теплые прозрачные сумерки сгущались над зелеными берегами Ванзее.
Майер встал.
— Я попрошу вас немного помочь мне — первый разговор с Эрикой, вероятно, будет трудным…
— Она ваша любовница? — деловито, без особого интереса, спросил Шиллинг.
— Нет, но она очень любит свою мать, Берлин…
— Терпеть не могу этих сентиментов, — недовольно поморщился Шиллинг.
— Ничего не поделаешь, от них зависит настроение спортсмена, а от настроения — и результаты.
— Вы правы, — буркнул американец. — Ну что ж, я вам помогу. Хотя уверен, дело обойдется и без моей помощи. Ваша девица запрыгает от радости, и все эти немецкие сентиментальные глупости сразу выскочат у нее из головы.
— Не знаю, посмотрим, — сказал Майер, и они двинулись к выходу.
Такси поблизости не оказалось, и им пришлось искать его довольно долго. Всю дорогу они молчали; Майер думал о предстоящем разговоре и готовился к нему. Шиллингу же просто не о чем было говорить со своим спутником.
Когда они подъехали к дому, где жила Эрика, было уже темно. На лестнице тускло горела маленькая электрическая лампочка. Майер споткнулся и выругался. Он злился на Эрику, на то, что из–за нее ему приходилось испытывать неприятные ощущения. Майер не любил подобных переживаний, по его мнению, они способствовали наступлению преждевременной старости и появлению морщин.
Марта и Эрика были дома, Берта еще не приходила, и это смутило Майера. Ему казалось, что в ее присутствии было бы легче разговаривать с Эрикой.