Станция Любянь - страница 9

— Половое влечение — функция или не функция? Факт, что функция, вроде голода, или все равно как жажда. А если я хочу пить, я, очень просто, беру стакан и пью, — поднес он к лицу Кати согнутые пальцы, будто держал в них стакан. — Физиология, понимаешь?

Катя резко оттолкнула его руку.

— Человек — не стакан! Любовь поднимает человека, как на крыльях, а ты — функция! А зачем ты семью топчешь? Ты пробовал без семьи жить? Если нет дли тебя родной семьи, значит, и родной сторонушки дли тебя нет. Значит, без родины ты. Сам себя ты, Митя, обкрадываешь.

— Ты, ей-богу, какая-то святая. Из тебя просвирки можно лепить! — обиделся Митя, не ожидавший отпора. — Шла бы вон туда, к монашкам.

А Кате обидеться помешала смешная мысль. Они смотрела на легкое, как дым, вечернее облако, стоявшее над тлеющим закатом, и думала: «Хорошо бы полежать на нем, свесить голову и смотреть вниз, на землю, на Митяя, как он злится».

Она тихо засмеялась. Митяй посмотрел на нее удивленно и вдруг обнял крепко, больно за плечи, поцеловал в губы, трудно перевел дыхание и поцеловал жадно еще раз, в подбородок. Сухой, горячий поцелуй ожег Катю. Она рванулась назад и сказала задыхаясь:

— Не надо!.. Страшно очень.

Лицо ее стало нежным и беспомощным, а Митяй захохотал громко, победно, торжествующе.

— Пошла-поехала романтика!..

Теперь, после первого в ее жизни поцелуя, Катя каждый новый день встречала как день счастья, потому что каждый вечер ждал ее в саду Митяй. И, словно по уговору, они не поднимали больше разговора об Азаревском и об увлечении Митяя модными теориями. Катя знала, что он ни в клубах, ни в саду не участвовал больше в диспутах о любви. Значит, считается с нею, с ее мнениями и взглядами, это успокоило девушку. А главное — не до того им было. Их захватило молодое чувство. В эти вечера, теплые, душистые, полные любви и мощного материнского цветения природы, расцвела и их любовь.

Однажды их застала в саду гроза. Сначала пришла темнота, мохнатая и душная, будто сад накрыли овчиной. Вдали невнятно и негромко пробурчал гром. Потом подкравшаяся туча дохнула холодным сырым ветром. Он шарахнулся в кусты, взъерошил их, затем просвистел по аллее, подняв пыль, и, наконец, сорвал с головы Кати платок. Она ахнула, побежала за платком и остановилась только у стены склепа.

— Ты промокнешь там, Митя! Беги сюда, ко мне! — нежно и зазывно крикнула она.

Они едва успели вбежать под крышу, как хлынул звонкий молодой ливень. Синие огни молний вспыхивали непрерывно, и тогда из жуткой темноты склепа возникала белым привидением мраморная урна. Но молния гасла — и привидение исчезало. А Кате не было страшно. Она стояла под колоннадой, выставив на дождь сложенные лодочкой ладони, чувствовала бурные толчки сердца и чего-то ждала. И когда Митяй подошел к ней, она вся поникла, ослабела и, боясь упасть, первая обняла его за шею мокрыми от дождя руками…

Дождь кончился. Вышла луна. В саду словно кто-то перешептывался: это падали с ветвей дождевые капли. На монастырской колокольне медленно пробили часы, и печальный этот звук долго бродил по саду, будто заблудился между деревьями.

— Ты будешь помнить? — еле слышно прошептала в темноте Катя.

— Что помнить? — тоже шепотом спросил Митяй.

— Все… — она замолчала, смутившись, потом сказала громко и строго: — По-моему, так: возьми мою жизнь, но и свою мне отдай. А то лучше не надо!

Митяй промолчал. Катя почувствовала, что он не знает, как ответить.

Они вышли в сад, еще влажный от дождя, одновременно с солнцем. Пели гудки и птицы. Катя взглянула на Митяя, покраснела и закрыла лицо ладонями. Потом засмеялась и убежала не простившись. Она бежала на фабрику и не узнавала мир, такой обычный и знакомый. Небо никогда не было таким чистым, его словно протерли, да-да, подышали на него, а затем хорошо протерли чистым полотенцем. С города ночной ливень смыл пыль, грязь, хмурь, и он стал легким, чистым, сквозным. Сама Катя была переполнена счастьем.

Ее охватывало теперь беспричинное ликование каждый раз, когда в саду или в общежитии появлялся Митяй. Взгляды их встречались, и начинался безмолвный разговор. Вслух они произносили обычные будничные фразы, а глаза говорили совсем другое, самое важное, глубокое, затаенное, слышное и понятное только им.