Старорусская вышивальщица (СИ) - страница 3

— И что примечательно, ты заметь, — добивал ее отец — Каждый крестик на своем месте! Каждый!

В прошлом году Фекла случайно узнала, что тридискации — это не цветы.

— Знаешь, Елизавета Михайловна, а ведь таких тридискаций, что я вышиваю, нынче уже не производят. Говорят, устарели-с, — однажды обронил отец.

“Что это? Что это такое?” — неотступно терзалась теперь Фекла Иововна. А спросить прямо не могла: все эти годы она уверенно говорила:

— Ах, папенька, какие премиленькие у вас тридискации! Как настоящие!

Потому что иногда, если растянуть уголки глаз, как это делает подслеповатая кухарка Глаша, ей будто бы вправду блазнились торжественно-суровые цветы. И выхухоль.

В их старом московском доме было уютно и тихо. Штофные обои давно исчезли под слоем вышивок Елизаветы Михайловны. И если бы вдруг спросили домашних, какого цвета эти обои, никто бы не вспомнил. Комната Феклы Иововны считалась вотчиной метрик. Дата ее рождения была вышита дюжину раз. Рост и вес украшены вензелечками. На одной метрике камнем ее имени значился хризопраз, а на другой — празохриз. Ей покровительствовала планета Сатурн и святая блаженная Фекла. Это соседство нисколько не смущало Елизавету Михайловну, а Фекла с детства привыкла и уже не замечала почти ничего. Мать печалилась, что Фекла ни к одной ее вышивке не притронулась, “не вложила частичку души в маменькин труд”, а Фекла была уверена, что и без ее скромного участия, души в вышивках валом.

Но в тайне от всех Фекла однажды приложила руку к маминым работам. Стопа восьмилетней Феклы, вышитая в технике блэкворк, висела на неприметном месте у двери. И как-то раз Фекла вставила обрезок ногтя к этой стопе. Долгонько ноготь провисел там и умилял Феклу незаметным для всех присутствием. Потом, верно, отвалился и исчез. Но память о нем по сю пору веселила Феклу и заставляла отводить глаза всякий раз, как Елизавета Михайловна заговаривала про технику блэкворк.

В гостиной на самом почетном месте висел лось Степанид, вышитый Елизаветой Михайловной в пору беременности, а потому — нежно любимый.

— Маменька, почему лося зовут Степанид?

— О, доченька, он меня так поддерживал, так поддерживал…

— Кто, маменька?

— Степанид. Я ему все-все рассказывала…

— Лосю?

— Ты не вышиваешь, тебе не понять!

И Фекла действительно не понимала.

С возрастом Фекла всё больше утверждалась в мысли, что рога Степанида не лучшее украшение гостиной при живом папеньке.

Но годы шли. И уже старая няня и кормилица Феклы — Клавдия Ивановна стала потихоньку выходить из ума. Вместо вечных салфеток, игольниц, чехольчиков и маячков для всякой дряни, на какую только можно придумать чехол или маячок, а лучше и то, и другое сразу, чтоб чехлилось и маячилось, Клавдия Ивановна занялась хрусталиковой мозаикой. Как заколдованная сидела она над своим трудом, грела на свечке воск и сургуч и клеила, клеила, клеила.

— Няня! А что это будет тут у тебя?

— А Господь его знаить! Я, милая, как купила, коробку сразу в голландку сунула, растопки под рукой не было. А тяперича запамятовала. Ну, авось, что-нибудь стоющщая, толковая, авось. Гля-кось, как блястить богато. Хоть в гроб клади!

Все вышивали в доме Феклы Иововны. Всюду было рукоделие. Одна она ходила целыми днями из комнаты в комнату безо всякого дела.

— Ничего, мать, — утешал Иов Саввич Елизавету Михайловну, — Ну не вышло из нашей Феклы рукодельниы, отдадим ее в слесаря учиться!

— Слесаря?! — всплескивала руками встревоженная мать.

— Ну а чем плохо! Но если ты несогласная, то давай ее хоть в пиарщики!

— Ой, нет-нет! Лучше в слесарей!

Фекла Иововна слушала эти разговоры равнодушно. И также равнодушно внимала она расспросам отца, какую ей хочется рукоятку к будущему ее слесарному инструменту.

— Из меха лося Степанида, — отвечала она, а все думали, будто она шутит. Она не шутила.

Однажды под масленицу Клавдия Ивановна упросила Феклу Иововну сходить с ней на Алхимию рукоделия. Она каждый год так делала, ссылаясь на гололедицу и старые кости:

— Расшибусь! Не соберете!

А сама лелеяла надежду засватать Фекле какой-нибудь набор. Вдруг она проникнется, оттает ее сердце. И не придется тогда Иову Саввичу спускать шкуру со Степанида на рукоять для слесарного инструмента.