Статьи, эссе, критика - страница 10

— Так я пел, — сказал он. — Доставил публике удовольствие. Пел, значит.

— Не помнишь? — сказала она. — Одну песню за другой. Собравшиеся слушали. Всем нравилось. Правда, ты все порывался спеть о каких-то стрелках, тебя урезонивали, но ты начинал снова и снова. Был великолепен. Пытались заткнуть тебя хотя б на минуту, чтобы ты чего-нибудь поел, но ты и слышать о еде не хотел. Да, повеселил ты нас.

— Я ничего не ел за ужином? — сказал он.

— Ни крошки, — сказала она. — Официант тебе что-то предлагает, а ты ему сразу обратно, потому что, как ты объяснял, он — твой давно потерянный брат, вас цыгане из табора подменили еще в колыбельке, так что все, что теперь есть у тебя, — его. До того дошло, что он уж рычал на тебя.

— Точно, — сказал он. — Всех потешал. Выступал любимцем общества. А что потом, после ошеломительного успеха с официантом?

— Да ничего особенного, — сказала она. — Невзлюбил ты одного седовласого джентльмена, тот сидел в другом конце зала. Не понравился тебе его галстук, и ты решил ему об этом сказать. Но тебя успели вывести, пока он не взбесился.

— О, вывели! — сказал он. — Я, что же, шел?

— Шел! Конечно, шел, — сказала она. — Ты был совершенно как обычно. Но на тротуаре попалось обледеневшее место, так ты там сел, ужасно треснулся, бедняжка. Но, Бог ты мой, такое с каждым могло случиться.

— Это точно, — сказал он. — С Луизой Олкотт[17], да и вообще с кем угодно. Так, я упал на тротуар. Теперь понятно, что у меня с… Да. Понимаю. А потом что? Надеюсь, это ничего, что я расспрашиваю?

— О, Питер, ну, что ты! — сказала она. — Неужели не помнишь, что было после? Ни за что не поверю. Мне показалось, во время ужина ты держался, может быть, немного скованно, хотя было видно, что тебе очень весело. Но после падения стал такой серьезный — таким я тебя раньше не знала. Сказал мне, что тебя, настоящего, я еще не видела. Неужели не помнишь? О, Питер, я просто не вынесу, если не вспомнишь эту нашу с тобой долгую поездку в такси. Уж ты, пожалуйста, вспомни. Помнишь? Если не вспомнишь, меня это просто убьет.

— О да, — сказал он. — Ехали в такси. А, да, конечно. Довольно долго ехали, да?

— Объехали раз вокруг парка, потом еще и еще, — сказала она. — Деревья так и сияли в лунном свете. У тебя и в самом деле есть душа, признался ты мне, раньше ты этого не сознавал.

— Да, — сказал он. — Такое я говорил. Это был я.

— Такие чудесные слова говорил, — сказала она. — А я ведь все это время не знала, что ты ко мне чувствуешь. И не смела показать, какие чувства испытываю к тебе. И вот вчера — о, Питер, дорогой, по-моему, эта поездка в такси стала самым важным событием в нашей с тобой жизни.

— Да, — сказал он. — Наверно, стала.

— И мы будем так счастливы, — сказала она. — О, так хочется всем рассказать! Но не знаю, — может, будет лучше оставить это пока между нами?

— Да, так, пожалуй, лучше, — сказал он.

— Как чудесно! Правда? — сказала она.

— Да, — сказал он. — Потрясающе.

— Чудесно! — сказала она.

— Послушай, — сказал он. — Я, пожалуй, выпью. Не возражаешь? В медицинских целях, понимаешь? Завязал на всю оставшуюся жизнь, так помоги мне. Чувствую, приближается полный упадок сил.

— Тогда выпивка — на пользу, — сказала она. — Бедный мальчик, такая досада, что тебе нехорошо. Сделаю виски с содовой.

— Честно, — сказал он, — не понимаю, как ты еще со мной разговариваешь после вчерашнего. Надо, пожалуй, уйти в какой-нибудь тибетский монастырь.

— Ненормальный! — сказала она. — Как будто я тебя куда-нибудь отпущу! И хватит об этом. Вчера все было чудесно.

Она вскочила с кушетки, мимоходом поцеловала его в лоб и выбежала из комнаты. Бледный молодой человек посмотрел ей вслед, долго и медленно качал головой, потом закрыл лицо влажными трясущимися ладонями.

— О Господи, — сказал он. — О Господи, Господи, Господи.

Нью-Йоркер, 23 февраля, 1929 года

Хотите знать, что Бог думает о деньгах, — посмотрите на тех, кому он их дает.

Поутру первым делом чищу зубы и затачиваю язык.

Не смотри на меня таким тоном.

Писать ненавижу, но очень приятно, когда все уже написано.

Люблю выпить мартини, самое большее — две рюмочки. После третьей — я под столом, после четвертой — под хозяином дома.