Статьи и проповеди. Часть 9 (27.12.2013 – 09.04.2015) - страница 7

Как встретить Новый год?

Что касается нашей семьи, то мы нашли для себя особый способ встречи Нового года — накануне новогодней ночи мы всей семьей, с четырьмя нашими детьми, ходим в оперу.

В Киевском оперном театре (том самом, где был убит Столыпин) в новогоднюю ночь или накануне ставят сказочные представления: «Сказка о царе Салтане», «Щелкунчик». В прошлом году мы всей семьей посетили балет «Щелкунчик» — и получили огромный заряд радости. Так хорошо мы Новый год еще не праздновали!

Сложилась за много лет традиция ночных новогодних литургий. Хорошая традиция. Чем напиваться, бесноваться, просыпаться в незнакомых квартирах лицом в салате или, как киногерой Женя Лукашин, спьяну лететь из Москвы в Петербург — лучше отметить праздник Литургией и тихо прийти домой.

Новогоднее пожелание: восполнить пустоту

Желать в Новый год что-либо — очень трудно. Желать надо того, чего нет. Так что я желаю каждому человеку определить свои пустоты. Нет ли у кого терпения, сильной веры, денег, жены или мужа, у живущего в браке — детей — пусть человек даст себе ответ на вопрос: «Чего у меня нет? Чего я хочу?»

Я желаю вам того, чего у вас нет, и чего вы очень хотите. С единственным условием: чтобы вам это пошло на пользу. Ибо есть две беды — неисполнение желаний и исполнение желаний, и может случиться так, что желание ваше исполнится, но вы будете самым несчастным человеком.

Пусть пустота ваша, если это действительно пустота, нуждающаяся в наполнении, наполнится подарками от Бога.

Некоторое время тому назад прочел с интересом и даже наслаждением интервью О. Седаковой о Ерофееве (который Венедикт Венедиктович). Кажется, интервью было озаглавлено «Человек страстей». По нынешнему пониманию «страсти» это те, что либо «сладостные», либо «роковые», но обязательно греховные. О безгрешных Страстях Иисусовых мы, увы, мыслим и помним мало. Вот, думаю, сейчас прочту о страсти пьянства и прочих страстях, пьянству сопутствующих. Ерофеев ведь был эдакий Омар Хаям холодных краев и специалист по составлению коктейлей. Но, слава Богу, я обманулся. В заглавии статьи слово «страсти» имелось в виду в Евангельском смысле. В том смысле, в котором Бах писал «Страсти по Матфею». И Ерофеев, со слов Седаковой его лично знавшей, был человеком, тонко чувствующим трагизм мира, слезную поэтику оставлености, беспомощности, странничества, нищеты. Это был сознательный анти-энтузиаст, для которого всякое самодовольное торжество в духе «Гимна демократической молодежи» было средством пробуждения в душе хамских и вульгарных стихий.

Седакова пишет, что однажды сказала Ерофееву, что тот, дескать, Евангелие только до Распятия и положения во гроб дочитал, а Воскресение его как бы и не коснулось. А тот ей тогда ответил, что она, мол, наоборот – прочла о Рождестве и потом сразу о Пасхе, а все остальное выпустила. Ради этих слов эти строки и пишутся.

Я не буду говорить о тех, кто Евангелие не читает, не изучает и не пытается к жизни приложить. Не внешних ли судит Бог? Но мы, читающие Евангелие, читаем его избирательно и выборочно. Дело не в том, что мы осознанно делаем некоторую установку в чтении (на это разве что такие как Толстой способны, и об этом позже). Дело в том, что согласно образованию, темпераменту, опыту жизни и еще сотням факторов, растворенных в крови, мы интуитивно одно принимаем, а другое отвергаем; к одному влечемся, а другого страшимся. Один, как Бродский, пишет каждую зиму по одному Рождественскому стихотворению, но ни в одну весну не рождает стихотворение о Воскресении. Другой весь живет в Апокалипсисе, в атмосфере грозных знамений и сбывающихся пророчеств. Третьему подавай чудеса, а четвертый именно от чудес с непониманием отворачивается. Впору спросить себя: «Как я читаю Евангелие? Что люблю, что понимаю, над чем стою в недоумении?»

Вот Толстой, сколь гениальный в художественном творчестве, столь же и примитивный в религиозной сфере, писал, что нужно для правильного понимания Евангелия вооружиться синим и красным карандашами. Следует подчеркивать то, что кажется самоочевидным, пропускать слова Евангелистов, обращая внимание на слова только одного Христа. Потом подчеркивать непонятное. Потом перечитывать понятное и опять возвращаться к непонятному в надежде, что оно прояснится. В результате получится скромный набор изречений, которые будут казаться кристально ясными, а все остальное можно не удостаивать внимания. Каким образом подобный горе могучий ум Толстого мог родить такую мелкую мысленную мышь – загадка. Но то, что на гении становится очевидным, в простых людях тоже живет, только в меньших пропорциях и в скрытом виде. И живет это желание уложить Живое Слово в прокрустово ложе собственных предпочтений далеко не в одной русской культуре. Вот яркий пример из американской истории.