Ставка на совесть - страница 17

— Буду стараться… — подавленно вымолвил лейтенант.

Настроение полковника Шляхтина было испорчено с самого утра. Едва он переступил порог своего кабинета, как ему доложили: накануне вечером в городе возле «забегаловки» был задержан патрулями солдат автороты. Шляхтин приказал «дать сукину сыну на полную катушку», выговорил замполиту за то, что он плохо воспитывает людей, подписал срочные бумаги и, выполнив целый ряд других неотложных дел, натянул шинель, надел папаху. В меру заломленная назад, эта папаха очень была к лицу полковнику, мужественно красивому, с подкрученными черными усами и густыми, вскинутыми, как орлиные крылья, бровями над крупным, с горбинкой, носом.

Хлопнув дверью, Шляхтин тяжелыми широкими шагами прошел мимо вытянувшегося за столиком дежурного и через плечо бросил:

— Я — к танкистам.

Шляхтин направился в танковый парк пешком, чтобы попутно хозяйским глазом обозреть хранилища и службы. Иван Прохорович знал свой полк не по рапортам и докладам. Каждый день он бывал то в поле, то в классе на занятиях, то в каком-нибудь подразделении и все видел, ничего не упускал. И уж если кого-то «вызывал на ковер», то разил его фактами.

Пройдя через заснеженный плац, иссеченный протоптанными дорожками, Шляхтин избрал путь мимо хранилищ. Дверь продовольственного склада была открыта, и Шляхтин чуть не завернул туда. Прежде он не упускал такой возможности. Иван Прохорович ревностно следил за тем, чтобы солдатам выдавали все, что положено по нормам довольствия, чтобы продукты были доброкачественные, а пища — вкусная. Но в последнее время Шляхтин стал обходить продсклад. И вот почему. Как-то, зайдя туда, он с грубоватой усмешкой бросил заведующему, уже немолодому старшине-сверхсрочнику:

— Ну, как дела? Воруешь?

Шляхтин при случае говаривал, ссылаясь почему-то на Суворова: мол, интенданта можно сажать без суда уже через год после назначения на должность.

Заведующий складом обиделся:

— Можете проверить, товарищ полковник, ворую или нет… — А на партийном собрании взял и сказал, что такие придирки коммуниста Шляхтина считает для себя оскорбительными, что, если его подозревают, пусть произведут ревизию. Заявление старшины прозвучало для всех столь же неожиданно, как для новобранца первый выстрел, когда ему в обойму учебных патронов незаметно вкладывают боевой: ведь старшина выступил против командира полка! Такого еще не случалось. И собрание молчало. Из затруднительного положения вывел всех сам Шляхтин. Метнув глазами молнию, он отчеканил:

— Нечего суесловить. Ревизию так ревизию. Завтра же назначу. Но запомните: если уличу кого в шахере-махере, оторву голову и прикажу сварить холодец.

Все засмеялись, и углы старшинской дерзости были сглажены.

Верный своему слову, Шляхтин назначил комиссию по проверке продовольственного склада и столовой. Никаких злоупотреблений комиссия не вскрыла. Тем не менее Шляхтин перед старшиной и другими заподозренными в плутовстве не извинился.

— Ничего, профилактика, — посмеивался он. — Чтобы не соблазнялись… — Но в склад заходить стал реже.

Какими-то путями слушок об этом курьезе дошел до начальника политотдела дивизии полковника Ерохина, и он при случае сказал Шляхтину, пытливо глядя на него снизу (Ерохин был невысок и щупл, с кажущимся непомерно большим от пролысины лбом):

— Ты что это честной народ жульем обзываешь?

— Когда проворуется, поздно будет.

— Неверную линию гнешь, Иван Прохорович, — видеть в людях только черное.

— А на розовое не́ черта глаза пялить, оно напоказ.

— Откуда такая подозрительность? — Ерохин склонил голову набок и сощурил глаза.

— Не подозрительность это, Олег Петрович. Для меня дороже солдата нет никого, о нем пекусь, — не отводя взгляда от глубоко посаженных глаз начальника политотдела, ответил Шляхтин.

Он говорил правду. И Ерохин это знал. Но все равно не преминул, как он шутя говаривал, «подхлестнуть вожжой крутонравого мужика»:

— Учти, партийная комиссия давно на тебя зубы точит.

— За что?

— За хамское отношение к людям, — миролюбиво ответил Ерохин и даже улыбнулся, словно речь шла о чем-то несущественном и забавном. Он всегда так разговаривал со Шляхтиным, тот даже не успевал обижаться. Лишь потом, наедине с собой, начинал постигать смысл услышанного, но воспротивиться, сказать что-то в свою защиту было уже некому.