Степень родства - страница 13

— Забыл, прямо вылетело.

— Как бабушка? Что-то она сегодня не звонила.

— Как ни… Как всегда: здоровье железное, употребляет чистотел, готовит передачу.

— О чем?

— О бандуристе-сказителе из Полтавы, он реконструировал древнерусскую песню «Слово о погибели».

— А Волгоград-то при чем?

— А ты сама спроси у бабушки. По телефону.

— Потом позвоню.

— Почему потом?

— Потому что мы празднуем. Доедайте салат, сейчас горячее будет. — Мама собрала посуду и исчезла в кухонном проеме.

Отец:

— Два года назад мы ездили на рыбалку…

— Это когда, в 83-м, что ли?

— Конечно, считать разучился? Так вот: ты ничего на обратном пути не заметил?

— Что-то типа этой, — и сын помахал рукой соответствующей «Незнакомке».

Больной отец встал из-за стола, снял картину.

Слопали горячее.

— Я вынесу мусор, — схитрил Пустовойтов и переступил с ведром через порог. Схватил свой возраст обеими руками, надел, как джинсовую куртку, обрадовался ему, утонул в нем, а ведро оставил на первом этаже.

Паша Косточко все так же валялся в постели, причесывался и не выпускал из рук блокнот.

— Между прочим, хозяин приперся, в таких случаях принято улыбаться, — ответственный квартиросъемщик с высокой степенью родства со своей умершей бабушкой расшнуровал кроссовки.

Ее отец жил в Ленинграде целый месяц. Мама отбила отбивные. Ужинали. Родители что-то тянули из рюмок — бордовое и пахучее. Десятилетняя Лера и семилетняя Вика ждали. Папин чемодан в центре комнаты. В папином чемодане — боже мой, что там!

— Сверим часы, — сказал папа. Лера галопом на кухню, а в прихожую — Вика.

— Там без пяти восемь.

— А там — без трех.

— На моих — без десяти, — подытожил отец, — что это значит?

— Твои никогда не брешут! — хором заорали дети.

— Правильно, — отец наполнил рюмки, — через десять минут начнем.

Точно в восемь вечера он вспорол молнией чемодан. Длинная пузатая лампа, а в лампе плавают цветные сгустки, как цветные медузы, то сливаясь, то отталкиваясь друг от друга. Размотал шнур, включил в розетку. Свет погасил. Кстати, еще был папин сослуживец, горбун Василий Степанович, — и тоже пил бордовое и пахучее. И уже в темноте доел прямо из банки шпроты, спрятал в карман вилку и одобрил:

— Да, ленинградские игрушки — самые лучшие, лучше московских.

— Не мешай, Васька, — зашептал отец, — сейчас кое-что появится.

И появилось кое-что. Вика с Лерой заверещали.

— Не бойтесь, — успокоил, — не страшно.

В лампе плавало лицо? Разноцветное лицо. Медузы слились в это лицо.

— Испортишь зайчихам нервы, — проговорила мама, но отец не ответил. Лицо разулыбалось и промямлило: «Летний сад». А потом: «Эрмитаж». А потом: «Крейсер «Аврора». А потом: «Кунсткамера». А потом: «Сфинкс». И распалось на множество цветных медуз.

Зажгли свет.

— Ну, и в чем смысл, лампа эта — зачем? — спросила мама.

Папа поморщился.

— Но детям-то нравится, — заступился горбун с вилкой.

— Разве? — мама посмотрела на дочерей.

— Да, нравится, — сказала Вика, а Лера промолчала.

— Вот так, — воодушевился горбун, — ленинградские игрушки — самые-самые!

Родители с Василием Степановичем допоздна отмечали приезд, а девочки шушукались в постели.

— Как ты думаешь, а лампу нам подарили? — приподнялась Вика.

— Ты еще очень, очень маленькая и ничего не… — серьезным маминым голосом отчитала сестру Лера.

— А что такое?

— Ничего, угомонись, спи.

И Вика затихла. Горбун ушел, пытался в прихожей поцеловать у мамы руку, но промахнулся и рухнул. Его подняли и прислонили к стенке, папа вызвал такси. Наконец — всё. И будильник «Витязь» на тумбочке перед тахтой застучал громче.

У Леры такой пластмассовый молоток с пищалкой — бьет и пищит. Босиком в родительскую комнату. Куда лампу поставили? А вот она, на пианино, у клетки. В клетке — волнистый австралийский попугай, перетирает во сне семечки и пшено.

Размахнулась и… лампа вспыхнула сама по себе, без шнура и розетки. Замелькали медузы. И снова лицо. То же лицо, то же и другое. Зеленые губы дрожат.

— Брысь, брысь, — захрипело, — брысь, дебилка.