Степень родства - страница 2

…Повесть, которую вы сейчас прочтете, — она выстроена вдохновенно, как музыкальная пьеса, — написана вскоре после смерти бабушки и почти накануне смерти автора. В таком, узком как двухлетняя трещина, промежутке. Когда читаешь эту прозу — еще дрожаще живую, но уже необратимо посмертную, — каждый слог, и знак, и образ кажется вещим (зловещим), пророческим, колдовским предчувствием. Жизнь и смерть неразделимы и взаимоперетекают — границ нет. Бабушка приходит в сон к герою, чтобы оттуда показать внуку, какую церковь построили тут (там), где он еще жив: «…В последний раз! Пошли, и давай быстрей, раззява! Вверх по лестнице, мимо набухших, как мартовские почки, могил»… Всё-всё в этой прозе предсказал себе поэт, посмотрел на грядущее дерзко и в упор, не спрятался и не отвел глаза.

…Большой талант. И огромная утрата. И нету сил золотить пилюлю.

Бабушка вошла в его сон. Вернее, разрушила своим появлением этот сон и насадила другой. А что там вначале снилось? Снился Мамаев курган, но как бы только что воплощенный. Или даже так: снился не сам курган, а его «идея» без тяжелых примесей земного железобетона. И Вучетич был, наверное, Сикейросом. В Озере Скорби плавали аквариумные рыбы, и еще — тритоны. Скорбящая Мать, обнимающая труп, смотрела не на труп, а куда-то вбок. В Пантеоне Черная-Рука-с-Факелом поднималась все выше, и уже растрескался гранитный пол, и угадывалось Плечо. Культурист с автоматом, напротив, врос в землю по грудь. Одна Женщина-Родина с мечом ничуть не изменилась, если не считать внутренней феерической подсветки. Но в сон вошла бабушка, и спящий Пустовойтов оказался в комнате, в которой спал. В том сне смерть бабушки не обсуждалась, вообще ничего такого не обсуждалось. Сказала внуку:

— Приехала из больницы ненадолго, сходить в какую-то недавно построенную церковь.

— Нет, — сказал Пустовойтов. Он снова превращался во внука и переставал быть единственным жильцом квартиры № 28, где в серванте перед фотографией снящейся покойницы усыхала в стакане монополька. — Нет, — сказал внук, — насколько я знаю, никакой новой церкви за это время не построили.

— Откуда ты знаешь? — бабушка потрогала раковую шишку на своем горле.

— Я же газеты листаю. И еще телевизор, — удивлялся он.

Она рассердилась:

— У меня, представь себе, тоже есть телевизор, и на газету меня подписали бесплатно.

— Ну, хорошо, — согласился Пустовойтов, — хорошо, у нас разные газеты и разные телевизоры. Но мне почему-то кажется, что твои средства массовой информации функционируют из рук вон плохо, неоперативно. А чаще всего врут. Особенно перед выборами.

— А твои не врут перед выборами? — бабушка поправила красную кофту. — Короче, Олег, отведешь меня в новую церковь.

— Меня зовут Петя, Петр меня зовут, — возмутился он, — забыла имя собственного внука?

— Тебя зовут Олег, — упрямилась бабушка, и раковая шишка под ее пальцами уменьшалась и уменьшалась.

И началась херня, обычная для пустовойтовского не отягощенного фрейдизмом Морфея (от «морфия»). Внук обнаружил в комнате привязанный к потолку музыкальный инструмент: нечто среднее между клавикордом и верджинелем. Он открыл крышку и опустил руки, понимая, что клавиши расположены не так, — то есть они перемешаны, но перемешаны не беспорядочно, а с алхимическим — как в возрожденческих фолио — умыслом. Руки двигались навстречу друг другу, встречаясь на середине и разлучаясь вновь: получалось что-то робингудовское, похожее на фон из виниловых сказок.

— Ты отведешь меня в новую церковь, — повторяла бабушка. Но невозможно было оторваться от инструмента. Петр хлопнул дверью своей камеры-обкуры — и выбежал из ненужного сна.

Всю неделю Пустовойтов оформлял на себя квартиру. Толкался в бюро технической инвентаризации, раскладывал перед юристом жилищно-коммунального департамента копии документов, дожидался очереди к паспортистке в ЖЭУ.

Бабушка умерла месяц назад. В июне. Она работала на областном радио редактором музыкальных программ. Специализировалась на фольклоре. Но вместе с тем — и романс, и классика.