Стихи 1984 – 2016 - страница 5
Страшное, скушное время мечты.
Старые сны населению снятся.
Перекликаются ночью посты,
лают собаки, и дети боятся.
1992-2012
666. пырей и крапива
Настанет день.
Люди перестанут изображать улыбку лицом.
Перестанут жаловаться, ныть и сутулиться.
И, ломая деревья, огромное чертово колесо
покатиться вниз по безумно орущей улице.
Во всех ларьках прекратится продажа пива.
Люди замечутся, покрывшись мурашками или в поту
Тротуарные плиты взломают пырей и крапива,
и оттудова аспиды будут впиваться в пяту.
И большие надежные люди, идущие с женщиной на руке,
станут подобны орущей и прыгающей тени.
И предреченные всадники, расплескивая паркет,
с грохотом въедут в коридоры учреждений.
Вначале будут орать, но потом будет только визг.
Потом - скулеж, беспомощный,
как у щенка с обожженной безглазою мордой.
Молитвы будут сгорать в полете и золою сеяться вниз,
а потом останется невероятная тишина.
И тишина будет мертвой.
1992-2012
завтра сабантуй
Война окончена. Войска отведены,
но население, подавшись в партизаны
все целиком, простор чужой страны
уже освоило. Чужими голосами
(для конспирации) друг с другом говоря,
живет чужим манером и порою
глядит: что ж родина? - а там живет, борясь,
иное населенье. И герои
уже задумчивы - вернуться бы назад.
Но завтра сабантуй, а детям в школу скоро.
И лишь войска, волнуясь и глазам
не доверяя, нервно сушат порох.
1992-2012
сельский пейзаж после третьей мировой
Прах, немота, кошмар послесвеченья.
Гигантские сурки насилуют крестьян.
Однообразна ночь, перемещенья
забытых армий. Некий доберман
назначен старостой. Кал, пепел, недород,
явленья в облаках, дрейфующие нормы.
Сурки перевелись, зато теперь народ
зубаст, когтист, мохнат и весь уже по норам.
1992-2012
2003 часть1
Чучело врача
Нам снящиеся сны достойны удивленья:
целует в теплый нос котенка негодяй,
грызет кровавый хрящ стоявший на коленях,
а мать семи детей становится змея.
Двурылый атеист в египетской рубахе
средь вспугнутых богов глядит изрядней всех,
и страстный космонавт во смушковой папахе
крадется за овцой по выпавшей росе.
Все стало общей тьмою. Нет грача,
нет чОрной кошки, чОрного монаха,
и ночь, ужасная как чучело врача,
трусит по городам разнузданным монархом.
Но утром тьма опять становится грачом,
брюнетами, мяуканьем, молитвой,
и чучело врача становится врачом
с бальзамами, по утварям разлитым.
И, выпив тот бальзам, всяк делается прав;
и делается все таким, как уже было -
котенок, вопия, бежит от топора,
и мужа бьет жена, как и намедни била.
2003
Немой
Страшный, немой, не имеющий вида,
я поднимаюсь в могильной траве.
Откройте мне дверь. Я войду или выйду.
Кто меня слышит, откройте мне дверь.
Все повторяется. Видимо в среду,
или в четверг все начнется опять.
Охотник наклОнится к старому следу
и помянёт Великую Мать.
В пятницу черной дымящейся тварью
выйдет навстречу крылатый мужик,
вытерет слюни мне тряпочкой старой,
и, поднатужившись, вырвет язык.
2003
Про белку
Свирепой белки пробужденье
похоже на канкан в лесу.
Медведь-Озирис возрожденный,
копая лапою в носу,
следит, как белка - вихрь глупый -
летит, урча, в верхах дерев,
и цокает, и трет глаза, и лупит
рукой подушку, озверев.
2003
петров и семенов
Чем это было, не знали Петров и Семенов,
ибо на сон это было похоже, на сон!
Некая сила подняла Петрова с газона
и, подержав, опустила опять на газон.
Вздрогнул Петров. Рядом с ним содрогнулся Семенов.
Страх охватил их, как вновь обретенная мать.
Оба бежать. Но почти полчаса над газоном
кепка Петрова еще продолжала летать.
Долго летала. А после - совсем улетела.
В синий, лазурный, эмалевый, черный зенит.
Вскоре Петров загремел по расстрельному делу.
Вскоре Семенов с каргой обвенчался в Перми.
Жребий народов - законы рассудка стремится,
веря, что есть они, глупый философ познать.
Где уж! - когда сплошь и рядом такое творится,
и по ничтожнейшим поводам, можно сказать.
2003
зайчик
Иной человек, не предвидя злодейства,
идет занимать у соседей табак -
а эти соседи такое семейство,
где на вурдалаке сидит вурдалак.
Семья вурдалаков садится за ужин
и ест человека, а после пьет чай,
и в синем дыму возле лампочки кружит
душа, превратившись в слепого грача.
И только под утро, в какой-нибудь угол