Стихи (2) - страница 3

Помрачненье июльских бульваров, когда, точно деньги во сне,

пропадают из глаз, возмущенно шурша, миллиарды,

и, как сдача, звезда дребезжит, серебрясь в желтизне

не от мира сего замусоленной ласточкой карты.

Вечер липнет к лопаткам, грызя на ходу козинак,

сокращает красавиц до профилей в ихних камеях;

от великой любви остается лишь равенства знак

костенеть в перекладинах голых садовых скамеек.

И ночной аквилон, рыхлой мышцы ища волокно,

как возможную жизнь, теребит взбаламученный гарус,

разодрав каковой, от земли отплывает фоно

в самодельную бурю, подняв полированный парус.

Города знают правду о памяти, об огромности лестниц в так наз.

разоренном гнезде, о победах прямой над отрезком.

Ничего на земле нет длиннее, чем жизнь после нас,

воскресавших со скоростью, набранной к ночи курьерским.

И всегда за спиной, как отбросив костяшки, рука

то ли машет вослед, в направленьи растраченных денег,

то ли вслух громоздит зашвырнувшую вас в облака

из-под пальцев аккордом бренчащую сумму ступенек.

Но чем ближе к звезде, тем все меньше перил; у квартир —

вид неправильных туч, зараженных квадратностью, тюлем,

и версте, чью спираль граммофон до конца раскрутил,

лучше броситься под ноги взапуски замершим стульям.

Разрастаясь как мысль облаков о себе в синеве,

время жизни, стремясь отделиться от времени смерти,

обращается к звуку, к его серебру в соловье,

центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти.

Так творятся миры, ибо радиус, подвиги чьи

в захолустных садах созерцаемы выцветшей осью,

руку бросившем пальцем на слух подбирает ключи

к бытию вне себя, в просторечьи — к его безголосью.

Так лучи подбирают пространство; так пальцы слепца

неспособны отдернуть себя, слыша крик «Осторожней!»

Освещенная вещь обрастает чертами лица.

Чем пластинка черней, тем ее доиграть невозможней.

Полдень в комнате. Тот покой,

когда наяву, как во

сне, пошевелив рукой,

не изменить ничего.

Свет проникает в окно, слепя.

Солнце, войдя в зенит,

луч кладя на паркет, себя

этим деревенит.

Пыль, осевшая в порах скул.

Калорифер картав.

Тело, застыв, продлевает стул.

Выглядит, как кентавр

вспять оглянувшийся: тень, затмив

профиль, чье ремесло —

затвердевать, уточняет миф,

повторяя число

членов. Их переход от слов

к цифрам не удивит.

Глаз переводит, моргнув, число в

несовершенный вид.

Воздух, в котором ни встать, ни сесть,

ни, тем более, лечь,

воспринимает «четыре», «шесть»,

«восемь» лучше, чем речь.

Я родился в большой стране,

в устье реки. Зимой

она всегда замерзала. Мне

не вернуться домой.

Мысль о пространстве рождает «ах»,

оперу, взгляд в лорнет.

В цифрах есть нечто, чего в словах,

даже крикнув их, нет.

Птица щебечет, из-за рубежа

вернувшись в свое гнездо.

Муха бьется в стекле, жужжа

как «восемьдесят». Или — «сто».

Там был город, где, благодаря

точности перспектив,

было вдогонку бросаться зря,

что-либо упустив.

Мост над замерзшей рекой в уме

сталью своих хрящей

мысли рождал о другой зиме —

то есть, зиме вещей,

где не встретить следов; рельеф

выглядит, как стекло.

Только маятник, замерев,

источает тепло.

Воздух, бесцветный и проч., зато

необходимый для

существования, есть ничто,

эквивалент нуля.

Странно отсчитывать от него

мебель, рога лося,

себя; задумываться, «ого»

в итоге произнося.

Взятая в цифрах, вещь может дать

тамерланову тьму,

род астрономии. Что подстать

воздуху самому.

Там были также ряды колонн,

забредшие в те снега,

как захваченные в полон,

раздетые донага.

В полдень, гордясь остротой угла,

как возвращенный луч,

обезболивала игла

содержимое туч.

Слово, сказанное наугад,

вслух, даже слово лжи,

воспламеняло мозг, как закат

верхние этажи.

Воздух, в сущности, есть плато,

пат, вечный шах, тщета,

ничья, классическое ничто,

гегелевская мечта.

Что исторгает из глаз ручьи.

Полдень. Со стороны

мозг неподвижней пластинки, чьи

бороздки засорены.