Стихотворения и поэмы - страница 5

«Знаменья» не остались незамеченными. Четырнадцать рецензий на первую, всего в 50 малоформатных страничек книжицу стихов практически никому, за стенами Дома Искусств, где собирались Серапионы, не известного автора, да еще в пору, когда изданий, печатавших рецензии на стихи, было, что называется, кот наплакал, — результат вполне сенсационный. М. Кузмин даже написал, что «Знаменья» произвели «настоящий шум лопнувшей петарды», который «помешал разглядеть действительные достоинства сборника, имеющего известную лирическую напряженность и тон»[16].

Первая рецензия принадлежала перу поэта, критика, переводчика и тоже врача Иннокентия Оксенова[17] и начиналась словами о «страдающем, голодном, героическом Петербурге»[18], затем следовал вопрос: «Кто из поэтов — не считая одного-двух — пытался запечатлеть наши сумрачные дни — небывалые в мире пытки?» — и ответ: «Мы долго ждали голоса, который прозвучал бы с достаточной, вещей полнотой. Еще вчера мы его не знали; сегодня мы его уже слышим, — слышим прекрасные стихи, вскормленные новым классицизмом Блока и Ахматовой, но имеющие свое, неотъемлемое, “необщее выражение”, что побуждает нас вдвойне их приветствовать. Стихи Елизаветы Полонской — подлинный подвиг»[19]. Это пишется о Петербурге 1918–1921 годов, когда там жили и писали Блок, Кузмин, Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич… Столь высокую оценку стихов Полонской 1920–1924 годов, по существу, подтверждали и суждения других рецензентов. Рецензия же Оксенова заканчивалась торжественно: «Отныне мы запомним нового поэта Елизавету Полонскую и будем впредь судить его строгим судом — по законам для немногих»[20] (можно признать: следующие две ее книги такой суд выдерживали…).

Более всего в «Знаменьях» современников поразили стихи о современности, чей буднично-революционный лик напоминал о пережитом «кораблекрушении»:

(«Не испытали кораблекрушенья…»)

Вот что писал о «Знаменьях» Б. М. Эйхенбаум, чей литературным авторитет и тогда уже был весьма высок. «Здесь стихи о нашей — суровой, неуютной, жуткой жизни. Здесь наш Петербург — “виденье твердое из дыма и камней” Стихи Полонской выделяются своей экспрессией: в них чувствуется мускульное напряжение, в них есть сильные речевые жесты. Традиции Полонской определить точно еще трудно, но кажется мне, что она ближе всего к Мандельштаму. В ритмической напряженности стиха, в синтаксисе (иногда затрудненном и не совсем русском) и в заключительных pointes есть следы его манеры. В последних строках вступительного стихотворения мне прямо слышится голос Мандельштама»[21]. (Эти строки любил Виктор Шкловский, неизменно их цитировавший, когда говорил о Полонской:

Помимо близости к Мандельштаму «Камня», Эйхенбаум обнаруживал у Полонской и «следы» Ахматовой — «скорее в синтаксисе, в интонации, чем в словах». «Во всяком случае, — признавал он, — здесь школа Полонской, здесь научилась она экспрессии. Она не поет, а говорит — с силой, с ораторским пафосом. Строфы ее не нагнетаются в виде лирического потока, а скрепляются сильной синтаксической связью, образуя строгий логический рисунок. Отсюда ощутимость ее союзов, на последовательности которых обычно строится схема ее стихотворений (то же самое наблюдается и у Ахматовой, только в более капризной форме). Отсюда же — и сила ее заключений, в которых заключена главная экспрессия». Правда, Эйхенбаум, говоря о стихах Полонской, не употребил сло ва, которое, когда о них говорили люди из круга Серапионов, возникало первым: мужественность (недаром Николай Чуковский вспоминал: «В серапионовском братстве были только братья, сестер не было. Даже Елизавета Полонская считалась братом, и приняли ее за мужественность ее стихов»[23]).

Илья Эренбург в берлинской рецензии на «Знаменья» подчеркивал: «Полонская достигает редкой силы, говоря о величии наших опустошенных дней.