Сто лет восхождения - страница 31

Артем возник, как всегда, в самый подходящий момент. Ни секундой раньше, ни секундой позже. Быстрым взглядом окинул скомканные листочки бумаги, которые, как тела павших на поле брани, усеяли пол вокруг стола препаратора.

— Все ясно! Муки творчества. Ну-ка покажи.

Он склонился над столом, вчитываясь в начальную фразу. Больше всего сейчас препаратор боялся едкого языка Артема. Ему самому начальная фраза статьи уже казалась неуклюжей.

— Так что тебя смущает? спрашивал Артем.

— Понимаешь, замучился со всеми этими «с одной стороны», «с другой стороны». Сплошные стороны, а фраза как каша-размазня из нашей столовой.

— Ну и что? — Артем снисходительно посмотрел на него. — Главное — точность. Это же не роман в двух частях с прологом и эпилогом. Главное — мысль, с точностью до микрона. Ты еще опиши пейзаж за окном. Деревья без листьев, деревья в пышной листве. — Голос Артема сейчас ехиден. — Тоже мне Флобер. Если уж так неймется, напиши: — При сборке прибора из-за корявых рук на тот момент одного из авторов статьи крышка стеклянного сосуда не выдержала жестоких надругательств. Ах, не нравится. Тоже мне поборник изысканного стиля.

— По-твоему, так можно? — спрашивает препаратор.

— По-моему, хватит переводить драгоценные листы писчей бумаги. Идем обедать.

Они хлебают все тот же опостылевший супчик из пшена и воблы. Артем для аппетита приправляет его рецептом бозбаша по-эчмиадзински.

— Берешь баранину. Лучше грудинку... Знаешь, с такими узкими косточками. И нужен-то всего кусочек граммов на двести.

Ложки уже скользят по дну тарелок. Чувство голода притупилось. Но Артем разжигает его. Пока-то официантка принесет все ту же пшенную кашу.

— Заливаешь холодной водой и варишь. Ну, естественно, лук, перчик. Тут самое главное пропорция. Вот мама у нас... На простом очаге во дворе...

Артем даже сглотнул слюну. После его рассказа на кашу смотреть не хочется. Но Артем решительно хватает ложку.

— Тут главное — не дать перекипеть.

Он бросает быстрый взгляд на Арцимовича:

— Да брось ты. Все идет как надо. Даже у признанных романистов первая фраза — камень преткновения. Мне знакомый писатель-юморист, я с ним в бане познакомился, жаловался: «Самая трудная первая фраза».

Пока друг друга вениками хлестали, все бубнил об этом. Хочешь, пойдем к нему в гости и спросим. Приглашал. Сам адрес в мою книжечку записал. Вот — Михаил Зощенко.

Внешне ритм жизни остается прежним. Работа в лаборатории, с редкими быстрыми перекурами, торопливый обед в институтской столовой. По вечерам неизменные тренировки в спортзале до седьмого пота. В Физтехе почему-то еще с незапамятных времен среди молодежи вспыхнула эпидемия бокса. Может быть, потому, что это чисто английский вид спорта, и в Кавендишской лаборатории тоже грешат пристрастием к прямым ударам и апперкотам.

И вот наступает день, когда препаратор кладет на стол руководителю несколько листов бумаги, заполненных торопливым экономным почерком. Все тот же толстый карандаш с заново отточенным острым клювом угрожающе нависает над строчками. Но погода нынче разгулялась, и оранжевое стылое солнце упорно светит прямо на стол Алиханову. И жало карандаша уже не гуляет по рукописи. Всего дважды Алиханов переставил слова местами.

Вот и последняя страница. Алиханов откладывает почти не пригодившийся красный карандаш и огорошивает препаратора вопросом:

— Вы знаете, Лева, что такое настоящий плетень?

— Конечно! Что я, плетней не видел?

— Понятно. А из чего он делается, плетень?

— Значит, так. Колья, а затем прутья.

— У нас в Армении — это лоза.

— Пусть лоза. И так, знаете, одна к одной.

— Именно! Одна к одной. Вот прочтите.

Абрам протянул четыре странички своего текста. Первое, что бросилось в глаза Арцимовичу, был рисунок, который четкостью линий как бы вклинился в торопливую вязь алихановской рукописи. Лева впился глазами в текст. Но Абрам остановил его:

— Не сейчас. И без скидок на старшинство. Беспощадно! — Руководитель эксперимента рубанул ладонью воздух. — Чтоб без зазоров. Лоза к лозе. Вы поняли, Лева? А я еще раз так же пройдусь по вашей.

И вот привычное окно, закрытое до половины уже пожелтевшими газетами. По твердому убеждению коменданта общежития, научным сотрудникам занавески не полагались. Все это — мещанство и излишняя роскошь.