Сто лет восхождения - страница 58
За стальным полотнищем воды, уже тронутым призрачным светом подступающего дня, откос, погруженный в темноту откатывающейся ночи, перерезали полосы автоматных очередей. Немцы начали прочесывание береговой кромки. Откуда-то, почти рядом, с левого берега начинает вести ответный огонь одинокое полковое орудие...
Через многие годы, вернувшись в те места, обойдя опушку соснового бора, разыскав едва приметную впадину своего обмелевшего окопа, спустившись слабо заметной тропой с берегового обрыва к прибрежной полосе, Явлинский подумал, что, по-видимому, он был последним, кому удалось вырваться из этого котла близ Киева и переправиться в ту осеннюю ночь через Днепр.
А что же в эти, быть может, самые трудные месяцы войны происходит с физикой, вернее, с физиками?
В Копенгагене в институте на Блегдамсвей внешне все оставалось как обычно. Как многие годы до этого. И все было не таким.
Жизнь в Дании определяет теперь одно — немецкая оккупация. Мир, еще недавно такой огромный, вторгавшийся сюда, на Блегдамсвей, бандеролями с научными журналами, бесконечными конвертами с письмами, телефонными звонками и телеграммами, гостями-физиками из разных стран, которые стремились к Бору, этот мир сузился до катастрофически малых размеров.
Он мог публиковать свои работы в научных журналах Германии — теперь «великой Германии». Но Бор предпочел бы смерть. Англия, воюющая с Германией, была теперь отрезана. Только Америка еще оставалась нейтральной. Но, вслушиваясь по вечерам в разноязыкую речь дикторов, таким образом компенсируя свою оторванность от мира, Бор отчетливо сознавал: нейтралитет США недолговечен. И в этой обстановке замирающей, едва теплящейся деятельности в здании на Блегдамсвей Бор был озадачен нежданным визитом.
Он знал о мечтах Гейзенберга о сильной Германии. Тот не раз говорил, что Гитлер поднял униженную Версальским договором нацию и сплотил ее. И Германия еще займет подобающее ей место в мире.
Бору всегда казалось парадоксальным в этом человеке противоестественное сочетание острого ума, недюжинного таланта исследователя с великодержавным шовинизмом. Пять лет назад с этим можно было мириться. Тогда в журнале приезжих в здании на Блегдамсвей каждую неделю появлялось несколько записей. Братство физиков, перед которым бессильны были границы, братство, которым они все так гордились, жило и действовало. Отдельные разногласия казались случайными, легко преодолимыми. Главным была наука, которой все они отдавали себя.
Сегодня оккупированы Париж и Копенгаген, прекратили свое существование Австрия, Чехословакия, Польша. Здесь, на Блегдамсвей, у дверей тяжеловесно встал гитлеровский часовой.
И вот визит, который для Бора мучительнее, чем сторожевой пост у подъезда. Гостем был Гейзенберг, возглавлявший Институт кайзера Вильгельма — центр атомных исследований в нацистской Германии.
События последних двух лет в физике давали немалую пищу для рассуждений, споров, но разговор вертелся вокруг незначительных мелочей. Гейзенберг был переполнен гордостью от успехов рейха на восточном фронте. А Бор вспоминал вторую поездку в Россию летом 1937 года.
Лекции о капельной модели ядра, прочитанные им в переполненном зале. Задиристые, но вместе с тем и очень почтительные вопросы молодых советских физиков, всю атмосферу, насыщенную постоянным пытливым поиском.
Гейзенберг возбужденно говорил о скором и окончательном поражении Советов, взятии Москвы, Ленинграда. А Нильс Бор, слушая гостя с непроницаемым лицом, вспоминал и прогулки по Ленинграду с академиком Иоффе, и посещение одного из ленинградских заводов, где изготовлялась турбина мощностью в 50 тысяч киловатт. Он наблюдал за творцами этой уникальной по тогдашним меркам машины. В их жестах, неторопливой повадке, деловой сосредоточенности — во всем ощущалось спокойное чувство собственного достоинства, так всегда импонировавшее Бору.
Сейчас там все охвачено огнем войны, успехами которой так восхищается Гейзенберг.
Где же та грань, у которой заканчивается умный, все понимающий исследователь и остается махровый националист, высокомерно-ограниченный обыватель?