Сто первый километр - страница 41

Небось делят власть. Думают, как бы пробиться к ее сияющим вершинам.

Пусть суетятся, шепчутся, бутерброды жуют. Власть пока что в его руках. Подлинная, реальная.

В столовой, у огромного стола, со вкусом выпивали и закусывали генералы МГБ. Его гвардия. Гоглидзе, братья Кобуловы, Цинава. Только скажи – они в минуту повяжут всю эту партийную шпану и отвезут на Лубянку.

Но рано пока. Не время. Тайные рычаги власти в его руках. Сегодня победит тот, у кого карательный аппарат.

Берия вышел на крыльцо и буркнул:

– Саркисов, машину.

Садясь в «паккард», он еще раз оглянулся на дачу. А может, все-таки арестовать всех?

Не делает ли он ошибки?

Он думал об этом в машине, пока ехал с ближней дачи. Думал и не находил ответа.

На перроне, залитом желтым светом фонарей, транспортная милиция проверяла документы. Милиционеры в дурацких косматых папахах были похожи на казаков из какого-то фильма. В город пускали только тех, у кого в паспорте имелись московская прописка и штамп с работы. Данилов был в форме, и его пропустили беспрепятственно. Он вышел на площадь. Над городом висела морозная темнота. Плакали люди. Из репродуктора раздавались стихи Константина Симонова:

Данилов глядел на растерянных людей. Слушал скорбные строчки стихов и не мог понять, чувствовал ли он горечь утраты.

Наверное, нет. Сталин уже давно был для него не живым человеком, а символом, как обязательный бюст Ленина в кабинетах или как красный флаг, который вывешивают у дома в табельные дни.

Чувства утраты не было. Но было твердое ощущение грядущих перемен. А это пугало и радовало одновременно.

Эпилог

Все чаще он стал просыпаться ночью. Словно кто-то звал, вроде тряс за плечо.

Иногда он засыпал сразу, а бывало, сон не приходил до самого утра.

Тогда Данилов или садился читать, или выходил на ночные Патриаршие пруды.

Вот и сегодня сквер был пуст, только на лавочке у самого входа сидела славная девушка в очках и здоровенный парень. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, а потом начинали целоваться.

По улицам прошмыгивали редкие машины. Даже Садовое затихло.

В черной воде пруда покачивались звезды, лежали желтые листья и проплывали два белоснежных лебедя.

Данилов шел к павильону, спускался к воде, садился на ступеньки и вдыхал запах сырости и осени. Теперь у него было много времени. Месяц назад он ушел в отставку.

Двенадцать лет он проработал начальником школы милиции. На должность эту его назначили летом пятьдесят третьего. Правда, его хотели сделать начальником уголовного розыска Московской области, и он с радостью согласился, но опять чья-то чужая воля вмешалась в его жизнь, и в кадрах министерства ему предложили две должности на выбор. Или начальником райотдела милиции, или возглавить знаменитое московское училище.

Он выбрал школу милиции. Выбрал и никогда не жалел об этом.

Трижды его документы на присвоение звания комиссара милиции уходили наверх и трижды исчезали в неведомых ящиках административного отдела ЦК.

Данилов знал, кто колдует против него. При Хрущеве Игорь Муравьев набрал силу. Стал генерал-лейтенантом и замзавотделом, членом ревизионной комиссии ЦК КПСС.

Он был весьма значительной фигурой. Так уж сложилась жизнь, что квартировал партийный вождь на Спиридоньевке, в новом доме, где жило только руководство.

Пару раз Данилов видел, как вылезал из «чайки» погрузневший, но весьма импозантный бывший его опер.

Данилов все эти годы жил тихо и спокойно. Увлекся машиной, часами возился со своим «москвичом», построил маленький домик на участке, доставшемся в наследство после смерти сестры жены.

С Володей Муштаковым они виделись часто. Он нынче стал его соседом. Союз писателей дал ему чудную квартиру в Малом Козихинском переулке. Именно он заставил Данилова написать очерк о Сереже Серебровском, и его напечатали в журнале «Москва». Эта публикация открыла для Данилова новую сферу жизни. Он написал небольшую книгу о старых делах. Ее опубликовали в издательстве и заказали ему большую книгу о МУРе.

Так, на излете, жизнь опять приобрела для него смысл и значение.

Он писал документальные повести о своих погибших и живых друзьях, возвращался в молодость, но оценивал прошедшее с высоты прожитых лет.