Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей - страница 14

Тут висел гамак хозяев.

А с другой стороны, где была крокетная площадка, мы повесили гамак. Вокруг площадки тоже были деревья, и около гамака, у забора, располагаясь по углам квадрата, росли четыре молодых деревца. С противоположной стороны находилась соседняя дача, там жила девочка Ада и был привязан, но мог сорваться злой доберман-пинчер. С нашего балкона был виден еще один дом, где не бывало дачников, а жил с дедом товарищ Юры Леня.

В первое же лето на Пионерской был устроен детский спектакль «Кот в сапогах». Не знаю, кто его затеял, но думаю, что мама, и вот почему.

У всех семей в нашей квартире были сундуки. В коридоре с одной стороны были три двери в три комнаты: комнату тети Эммы и дяди Ю и наши две, а с другой стороны, вплоть до двери в ванную, стояли сундуки. За левой створкой двери из передней (эта створка никогда не открывалась) в углу стояли вещи Вишневских, они занимали малую площадь, но вверх поднимались высоко: ящик на ящике и бог знает, что еще, все это было прикрыто пыльными тряпками — остатками одежды, штор, половиков. У Вишневских сундук стоял в передней, у двери их комнаты, но если образовывалось свободное место, они его тут же занимали. «Природа, как Вишневские, боится пустоты», — острил дядя Ма. Дальше по стене коридора стоял, напротив их двери, сундук тети Эммы, потом наш сундук, на котором стояла большая плетеная корзина с грязным бельем, потом наш буфет, в котором не было никакой посуды, он был набит книгами. В передней был еще один наш сундук, а у входной двери стоял наш шкафчик со стеклянным верхом. В нем тоже стояли книги, в том числе тяжелые, большие, прекрасные тома издания Брокгауза и Ефрона: «Жизнь животных» Брема, «Человек»[8] и другие. У Вишневских, следовательно, были основания претендовать на пространство, они продолжали распространяться и позже, когда наших вещей в передней уже не было. «Захватчиков подлых с дороги сметем», — кричал двенадцать лет спустя у их двери Владимир Михайлович в нетрезвом состоянии.

В сундуки складывали в конце весны зимнюю и демисезонную одежду и вынимали летние пальто и плащи, а осенью вынимали из сундуков то, что было положено туда летом. Сундуки были тяжелые, окованные железом, внутри их было чисто — у них была вторая, легкая крышка, и они были обиты белым. Все там пахло нафталином. Кроме вещей, вынимаемых и снова укладываемых в сундуки, там лежали вещи, которыми больше не пользовались: отдельные предметы изношенной и устаревшей одежды, истертая кожаная сумочка какой-то прабабушки и лоскуты старых тканей. По сравнению с тем, что было надето на нас, старые ткани поражали сложностью и тонкостью фактуры и расцветки. В картонных коробках — некоторые из них были разделены на квадратные отделения перегородками — лежали дореволюционные елочные украшения: матовые и блестящие шары и бусы, серебряный «дождь» и разные фигурки. Елки были запрещены, и два раза в год, когда открывались сундуки, я любовалась необыкновенной красотой этих игрушек.

Среди старого платья лежали два маскарадных костюма — мамы и дяди Ма, когда маме было три года, а дяде Ма пять лет. Они изображали маркиза и маркизу, и сохранилась их фотография (не цветная, конечно) в этих костюмах. На маме была розовая юбка, на юбку спускались полукругами, как это делалось в XVIII веке, полы кофточки, облегающей фигурку. Тонкий ситец, из которого была сделана кофточка, как будто состоял из нежных бледно-зеленых листьев и маленьких розовых бутонов, образовывавших сплошной рисунок. На дяде Ма были розовые штаны, оканчивавшиеся ниже колена и обшитые на конце лентой с бантиком, камзол из вишневого бархата и белая манишка-жабо. На фотографии брат и сестра — на ногах у них надеты белые чулки и темные туфли — очень серьезны, девочка держит в руках веер.

Мамин костюм был мне уже мал, костюм же дяди Ма — как раз впору. Маме, видно, захотелось, чтобы я надела этот костюм, и она задумала устроить развлечение, которое объединило бы взрослых и детей, как бывало в ее детстве, и имело бы классическую литературную основу.

Исходя из костюма, взрослые решили, что я буду маркиз, а трехлетняя Ада (с соседней дачи) в мамином костюме — моя дочь. Были роли крестьянина и хозяина кота для Лени и для Тани Хелиус. Самим же Котом в сапогах был Юра Кестлер. Из Москвы привезли узкий, облезлый кусок меха от старого воротника или горжетки для пушистого хвоста Кота.