Столешница столетий - страница 29

…Однажды, вернувшись домой к вечеру (я уже учился тогда в городской школе) и открыв дверь большой комнаты дедова дома — её звали ещё и горницей, и залом, — я остановился, как вкопанный. Было от чего! За столом, покрытым нарядной «гостевой» скатертью, сидели, пили чай и вели беседу три женщины: бабушка, мама и гостья, которую я никогда раньше не видел. Это была очень пожилая женщина, старше бабушки лет на десять, как выяснилось позже, однако вот уж кого никто не смог бы назвать старухой. Просто не посмел бы! Хотя пергаментно-восковую кожу её лица иссекли глубокие морщины, весь облик её заставлял вспомнить другое слово, коим её надлежало величать — дама. Да, пожилая, а по осанке даже, можно сказать, и «пиковая» — но дама, многие годы ослеплявшая своей красотой и на склоне лет её сохранившая. Не «следы былой красоты», но её достоинство, величавую стать… Всё в этой гостье — и длинное тёмно-коричневое платье с серебряной вышивкой на груди и высокими кружевами воротника, и серебряная же чёлка, спадавшая на высокий лоб, и прямая посадка головы — всё это было, на мой тогдашний мальчишеский взгляд, из других времён. Из тех, о которых поведать могли только книги да киноленты, а ещё — музейные фотографии… Крайне редко — разве что иногда среди пожилых городских учительниц — доводилось мне тогда лицезреть женщин, хоть сколь-либо схожих с дамой, которая в тот день была гостьей и собеседницей бабушки и мамы.

Но не внешний облик этой гостьи заставил меня остолбенеть на пороге комнаты, а звучание разговора. Да, именно звучание! — дама, сидевшая за столом, говорила не по-русски, хотя некоторые слова я мог понять. В её речи всё шикало, вжикало, скворчало и шипело! — словно эта речь рождалась не на её устах, а на большой сковородке, под которой пылало сильное пламя, доводившее до кондиции, скажем, куски жирного гуся; вдобавок, переворачивая их, по сковородке, скрежеща, проходился нож или вилка… Тем не менее — именно потому, что звучание этой речи исходило из уст величаво-прекрасной пожилой дамы, оно просто обворожило меня, околдовало с первых же мгновений!

Причём говорила на этом языке только гостья — бабушка же вела с ней беседу на русском. Правда, в её речи тоже нередко звучали всякие «вжикаюшие» и «пшикающие» слова: «бардзо добже», «гжечно», «пожондно», «пшепрашем» и так далее… Я был просто ошеломлён этим небывало новым для моего слуха лингвистическо-звуковым действом: каждая из двух пожилых собеседниц говорила на своём языке, и обе они отлично понимали одна другую! И разговор-то шёл прежде всего между ними двумя, между бабкой и гостьей. Младшая из них троих, то есть, моя мама (и впрямь казавшаяся невероятно молодой в обществе двух других женщин) сидела чуть поодаль и почти не принимала участия в беседе. Она лишь подливала чай гостье, пододвигала к ней то одно, то другое угощение, и при этом смотрела на неё таким взглядом, каким ещё никогда при мне не смотрела ни на кого. То была смесь почтительности и обожания!.. И лишь иногда, когда серсбряноглапая дама обращалась к ней, мама отвечала учтиво и кратко: «Так, пани Яд-зя», «Ни, пани Ядвига», «Розумем, пани Ядзя…»

Да, так звали эту величавую пожилую гостью — пани Ядвига. Причём, как я понял из позднейших рассказов мамы, полькой эта дама сама себя не считала, и не потому, что согласно паспорту значилась белоруской. Пани Ядвига утверждала, что она — полесская кашубка, и что весь её шляхетский род тоже кашубы, бывшие, по её словам, интеллектуальным золотым фондом в создании как польской, так и белорусской наций. И в подтверждение сего она всегда ссылалась на великие имена Шопена и Огинского: оказывается оба волшебника музыки происходили из племени кашубов… Но это уже другая история.

А история жизни самой пани Ядвиги такова, что могла бы под хорошим пером стать трагедийным романом. В этом романе были бы и страстная любовь, и разлуки, и несколько войн, и тюрьмы и лагеря… Но здесь о ней я скажу лишь то, что впрямую связано с этим повествованием.

Во-первых, пани Ядвига была маминой учительницей. И учила она маму немецкому языку, что в конце концов и определило педагогический выбор её ученицы. И не просто учительницей была эта дама — она ещё до революции директорствовала в единственной женской гимназии уездного городка с милым и забавным именем — Малонь. Он и поныне, уже в звании райцентра, живёт и здравствует на юго-западе нашей области, а в былые времена земли вокруг него часто становились полями раздоров меж московским и польско-литовским государствами… Малоньцы так чтили молодую директрису, что и в бурях революции и гражданской войны она не лишилась своего места, только гимназия её уже стала зваться просто школой. А потом Ядвигу «повысили» и послали трудиться в Витебск, начальствовать в учебном заведении, которое готовило «шкрабов». Этим жутким словцом тогда всерьёз и официально называли учителей: школьные работники — «шкрабы». И она настояла, чтобы мама туда поступила. Так пани Ядвига вновь стала наставницей своей любимой ученицы. И это произошло не случайно: мама была и её любимой младшей родственницей.