Столешница столетий - страница 32
Но, надо отдать должное обеим сторонам, ставшим родственными: они действительно и уживались меж собою быстро, и по-человечески близкими становились друг другу. И мужчины, и женщины, а уж дети — так тем более. В те времена, и в довоенные, и ещё лет пятнадцать-двадцать после Победы такие сближения меж людьми разных народов происходили как-то очень естественно… Глядишь, уже на равных с мужиками из Кресток или Затроповья черноволосый горец мечет августовские духмяные стога, так ловко поднимая здоровенный «навильник» свежего сена, как будто всю жизнь этим занимался. Глядишь, уроженка среднеазиатской степи, сменив своё радужное атласное одеяние на ситцевое талабское платьишко, растапливает русскую печь и заправски отправляет в её зев чугун со щами; пройдя обучение под началом своей свекрови, сама же делится с нею и с золовками сложнейшим и филигранным искусством приготовления плова… То о чём пишу, мне известно не только из устных мемуаров старших: многое довелось и самому в детстве увидать. Дня два или три длилась, к примеру, моя совершенно безумная влюблённость в семилетнюю темноволосую и златоглазую ровесницу. Ещё бы! глаза обжигало её «жар-птичье» платьице, ослепляла её тюбетеечка, расшитая золотыми узорами, и уж совершенно кружили голову пёстрые шальварчики на смуглых её ножонках, обутых в матерчатые и тоже сверкавшие золотыми и красными нитями туфельки. Но более всего потрясли моё воображение её длинные — до колен! — косички, их было не меньше дюжины, я каждый раз сбивался, их пытаясь пересчитать!
И что же? — дня через три эта малолетняя «освобождённая дочь Востока» вслед своей маме тоже облачилась в ситчик, убрала свои несчётные косички под косыночку, переобулась в какие-то разношенные старые сандалики — и стала точно такой же, как все её сверстницы из нашей деревни. Ну, почти такой же — и даже с цыпками и царапинами на ножонках, казавшихся мне в шальварчиках просто сказочными. Но — сказка исчезла! И тут же начисто испарилась вся моя влюблённость в эту «жар-птичку», ставшую воробьишкой. То было, кажется, самое первое моё любовное разочарование…
И мудрено ли, что такие экзотические для русской сельской стороны тех лет блюда, как плов, манты, шашлык, шурпа и прочие южно-восточные яства, не говоря уже о том, без чего не обходится ни один еврейский анекдот — о «гефилтэ фиш», фаршированной рыбе, впервые я отведал не в странствиях по дальним краям, а в родных Крестках и других селениях моего детства.
Но и другое не мудрено, более важное… Талабские старики, родители «блудных детей», впервые увидав привезенных к ним в гости зятьёв, снох и невесток, что в более давние времена звались бы «инородцами», поглядывали на них поначалу строго, а то и хмуро. Оно и понятно: без родительского благословения сын выбрал себе в жёны эту узкоглазую деваху, не спросясь отца с матерью, выскочила дочка за этого горбоносого верзилу с шапкой иссиня-чёр-ных вьющихся волос. Неладно, не по-нашему! в наши времена так не делалось… Но — через неделю-другую, а то и через несколько деньков те же самые тести и тёщи, свёкры и свекрухи чуть ли не слезами заливались, прощаясь со своими новоприобретёнными молодыми родственниками. «Ах, Лолочка, золотко ты моё, пожили б вы у нас ещё хоть недельку!» «Эх, Джемалыч, зятёк ты мой ронный, как же ты мне по сердцу пришёлся, — переезжали б вы с Машкой к нам сюды!» Не у всех, конечно, но у многих тогда было так…
А уж когда в тех «смешанных» браках появлялись дети и тоже оказывались гостями в домах своих талабских бабок и дедов, то тут уж при прощании с ними без горьких слёз у стариков не обходилось. «Хоть младшенькая-то, Софочка, пусть у нас побудет, на молочке да на вольном воздухе, а то така худышечка!» Слёзно просили пожилые талабцы своих детей оставить им на воспитание и на утешение кого-нибудь из «внучков». И нередко бывало так, что уговаривали, — а то и уговаривать-то особенно не приходилось. У родителей в те непростые времена (впрочем, иных времён в нашей богохранимой державе почему-то не бывает) иногда дела складывались так, что они и рады были сбыть хоть одного из своих малышей на руки дедушкам-бабушкам. И некоторые из этих полукровок подолгу жили под опекой стариков. А кое-кто оставался здесь и навсегда. И вырастал уже настоящим талабцем. И родова считала его по-настоящему «своим».