Столкновение - страница 8
Руки его тряслись, руль у велосипеда вилял. Он подкатил к маленькому ресторану Штюссихор на одноименной площади, где часто происходили социал-демократические посиделки. Кегель-клуба здесь не было, и кто его выдумал, неизвестно. А главное, зачем? Из-за конспирации и жонглирования словами? Летом столики находились прямо на улице, и пить кофе со взбитыми сливками за ними, заедая деревенским мороженым, – нездешнее удовольствие! Но, кажется, всё. Отпились. Теперь – только крепкие напитки. Теперь – только белая горячка и исправительные работы.
Навстречу выбежал Луначарский. Всплеснул руками, то ли от радости, то ли от отчаяния, и стал похож на бабу, у которой украли исподнее в то время, как она купалась в пруду после стирки белья.
– Владимир Ильич, есть убитые и раненые!
– Это вы про себя?
– Я не убит, о чем вы?
– Имеется в виду ранение в голову, которое у вас с детства.
– У меня нет ранения, опомнитесь!..
– А совесть у вас есть?
Последний вопрос поставил Луначарского в тупик.
– Я говорю про трудовой народ…
– Это точно не про вас. Вы работать не можете. Как и все остальные.
Он прислонил велосипед к каменной стене, и Луначарский понял: у Ильича плохое настроение. Может быть, даже убийственное. От него в такие минуты лучше держаться подальше – оговорит и оплюет. Но как «подальше», ежели он сам приехал?
– Я имею в виду события в Петрограде…
– Вот вы туда и поедете. Чтобы разложить то, что еще не успело разложиться. И что это за меньшевистская привычка – верить каждому газетному слову? Баба что мешок: что положишь – то и несет. Так написал Гоголь. А меньшевик – это сразу два мешка. И оба набиты небывальщиной.
– Но ведь написано!.. – и Луначарский молитвенно приложил руки к груди.
Он был лучезарен и экзальтирован. А страдал всегда напоказ. Громко страдал, как древнегреческий хор.
– На заборе тоже написано. Однако вы не суетесь в него, а идете прямо в публичный дом.
– Ну я… Я не понимаю! Я тоже Гоголя читал, – соратник пребывал в прострации и чуть не плакал.
– И что же у Гоголя написано? – пытливо сощурился Ильич.
– С некоторыми людьми можно говорить, только гороху наевшись… – доложил Луначарский, густо покраснев.
– Гоголя и вправду знаете. А Маркса – нет…
Не подав руки, Ленин вошел в кафе.
Батюшки! Да все здесь!.. Стены дымятся, воздух колышется и трясется от курева, а окна не открыты. Ведь знают же, что я не курю и не переношу табачного дыма!.. За длинным необструганным столом сидят на деревянных скамейках и русские, и швейцарцы. Почему это называется рестораном? Обыкновенная пивная. А ведь есть в городе более достойные места. Например, кабаре «Вольтер»…
– Вся конгрегация здесь. Весь синедрион, – сказал Ленин самому себе.
И Надя здесь! Стоит бледная. Во рву некошеном. Лежит и смотрит, как живая… И куда девался ее бронхит? Табачный дым ее, наверное, воскресил?..
– Владимир Ильич, напоминаю. Вы проиграли мне кружку баварского пива.
– Шутить изволите, господин коверный?.. – хрипло ответил Ильич. – Какое пиво в военное время?
Перед ним стоял бородатый и веселый, как гуталин, Карл Радек. Он будто сошел с карикатуры: вдавленный нос делал его похожим на обезъяну, а трубка изо рта высовывалась, как перископ подводной лодки, когда он запрокидывал голову и хохотал над собственной фразой.
– Напоминаю, – с интонацией заевшей граммофонной пластинки повторил Радек. – Мы спорили с вами о том, отречется ли царь в случае поражения в войне. Я сказал: отречется. Вы же были иного мнения, говорили, что он будет держаться за трон до последнего!..
Ленин хмуро посмотрел на Радека и на всю камарилью. Ему вдруг показалось, что он играет роль Городничего в известном «Ревизоре». Вокруг столпились чиновники-кровососы, и все ждут решающего слова – отрекся ли Николай или нет? И что в этом случае делать? Только Надя, голуба душа, была совсем из другой пьесы. Бледная, с выпученными глазами, она напоминала страдающую мировую душу. Откуда? Из Метерлинка или Чехова. Декадентка. Сошедшая с ума учительница. Она меня позорит. Декадент есть ренегат, педераст и сволочь во времена усиления реакции и застоя. В петлю его, в столыпинский галстук!..