Stories, или Истории, которые мы можем рассказать - страница 19

— «Пропасть бессмыслия»? — Уайт отшвырнул газету в сторону, — Это же Кей Си и «Саншайн бэнд»! — Затем редактор смягчился. Он знал, как это бывает. Журналисты, однажды принадлежавшие к Духу Времени — эти слова широко употреблялось в редакции «Газеты», — становились вчерашним днем. Они внесли свою лепту, свою долю рок-н-ролла и не понимали, что пора двигаться дальше. Прежде жившие ради музыки, они внезапно осознавали, что музыка стала вызывать у них отвращение, что музыка живет не ради них.

— Эта новая музыка… — Рэй покачал головой, и паутинка пшеничных волос упала ему на лицо. Он смахнул ее. — Рви, ломай, круши. Слов не разберешь, мелодия нулевая.

— А ты кто такой? — разозлился Уайт. — Моя незамужняя тетка из Брайтона?

Рэй не выносил, когда редактор повышал голос. Это напоминало ему о доме.

— Что происходит? — воскликнул он. — Не понимаю, что происходит!

Но он прекрасно все понимал. Ему нужно было родиться и писать десять лет назад, когда казалось, что музыка способна изменить мир. 1967 год — лето любви и откровений, лето сержанта Пеппера, когда музыка расширяла границы, а люди все еще во что-то верили. Ему нужно было родиться тогда, когда в Лондоне еще можно было увидеть «Битлз», играющих вживую на крыше дома в Сэвил-роу. Надо было слоняться в обнимку с блокнотом и конспектировать тогда, когда мир еще верил в любовь, просветление и Джона Леннона. И ему определенно нужно было оказаться там, на ферме «Вудсток», распевать и мешать ногами грязь в людской толпе. У него в волосах были бы цветы, в спальном мешке — калифорнийская девочка, в руке — сочный косячок, хорошая кислота — в жилах и весь мир в солнечных красках. И возможно, Арло Гатри пел бы на сцене. А вместо этого ему пришлось дожидаться, пока выйдет документальный фильм о «Вудстоке», в серых тонах, присущих холодному, бесцветному новому десятилетию. Да, те несколько дней на ферме старого Ясгура действительно были для Рэя эссенцией самых заветных грез.

«Ты был в „Вудстоке“?»

«Нет, смотрел в записи, с мамой».

Кевин Уайт набрал воздух в грудь.

— Рэй, возможно, если ты перейдешь во внештатники — это пойдет на пользу и тебе, и всей «Газете».

У Рэя налились кровью глаза.

— А стол у меня останется?

Уайт неуютно поерзал.

— Вероятно, нам придется отдать твой стол кому-то другому.

Теперь у Рэя перед глазами появилась отчетливая картина. Он будет одним из тех внештатников, которые забегают в редакцию в надежде на то, что им швырнут косточку — закажут отзыв о посредственном альбоме, о концерте мелкой группы, в то время как очерки звезд попадали на обложку, в то время как Терри с Леоном путешествовали по всему земному шару и их фотографии печатали в «Газете». Ни собственного стола, не принадлежности к коллективу.

— Но эта работа — единственное, чего я хочу, — честно сказал Рэй.

Он не мог даже представить себе жизнь без «Газеты», без друзей, без приятной сердцу рутины и рок-н-ролльных ритуалов — гастрольных туров, обзора синглов, ежедневных поездок куда-то. Там был его дом, настоящий дом. Рэй любил «Газету» снаружи, как сторонний читатель, и любил ее изнутри. С обеих сторон медали. Наверное, это было заложено в его генах.

— Тогда нарисуй мне что-нибудь, и быстро, — Уайт был несколько смущен тем, что ему приходится поступать как какому-то боссу «Ай-би-эм». — Что-нибудь стоящее.

В этот момент в кабинет редактора с шумом ворвался Леон Пек.

— Можно, я вам кое-что зачитаю? Извините и все педали. Я по-быстрому!

Уайт и Рэй в недоумении уставились на Леона.

— Тебя что, стучать не учили? — спросил Уайт. — И что за идиотская шляпа?

— Нацисты возвращаются, — выпалил Леон, смущенно нахлобучив шляпу еще глубже. — Нам стоит поменьше задумываться о буржуазных конвенциях и побольше о том, как их остановить!

Он откашлялся, развернул «Санди телеграф» и зачитал:

— «Ведущие политические партии признают тот настораживающий факт, что все большее число людей поддерживает группировки, выносящие политику на улицы города».

— В чем суть? — спросил Уайт.

Глаза Леона сверкнули из-под шляпы.

— Босс, я был там в субботу. Смотрите. — Он показал на шрам под глазом. — Смотрите, что со мной сделали!