Странный рыцарь Священной книги - страница 32

Я даже вздрогнул — доводилось мне слышать о том еретическом Соборе, где богомильский первосвященник Никита возвел альбигойцев в сан епископов. Но событие это всегда казалось мне едва ли не библейским, ставшим легендой. Тогда как отделяло его от нас всего пятьдесят лет.

Старик продолжал:

— Пять лет провел я в крепости Монсегюр и каждый Божий день с песнями встречали мы солнце у окна, нарочно распахнутого для лучей его. Я выучился твоему языку. А когда возвратился в наши земли, то сорок лет прожил при свече, перекладывая на ваш язык наши книги. Пока не ослеп.

Он смолкнул. При мысли, что он не видит утра, я с поразительной ясностью осознал торжество света, ощутил великое счастье быть зрячим. А старик сказал:

— И начал я говорить с птицами.

Голуби садились ему на плечи, ласкали клювами седую голову, что-то ворковали на ухо.

Я сказал:

— В Ассизи видел я, как разговаривал с птицами монах по имени Франциск, а Антоний Падуанский говорил даже с рыбами.

Слепец сказал с улыбкой:

— Я тоже слышал Франческо Ассизского (так и сказал — Франческо, а не Франциск). Ты, в сущности, спросил меня: «Что отличает вас?» Франческо полагает, что весь мир сотворен Богом пресветлым и совершенным, отчего и просит папу благословить веру его. Будь это воистину так, мог ли бы Сатана встать пред Христом, как мы стоим пред миром, что распростерт у наших ног, и сказать Спасителю: «Тебе даю его». Дать можно лишь то, чем владеешь.

Я прошептал:

— Мир так прекрасен…

Старик широко улыбнулся. Пергаментная кожа его сморщилась так, что я даже испугался, как бы не порвалась.

Он проговорил:

— Бояне, Бояне…

Я даже вздрогнул — забыл, за кого он принимает меня. И, не дав ему договорить, спросил:

— Знаешь ли ты, кто такой Боян из Земена? Покойный Старец сказал мне, что знает.

Он отрицательно покачал головой.

— Покойный Старец — душа его ныне на солнце, в ожидании, когда Господь призовет его — сказал тебе, что знает, как погиб Боян из Земена. Голуби принесли весть о том, что брат наш назвал это имя перед тем, как прыгнуть в огонь. Наши братья видели и слышали это. Но ни я, ни Старец не узнали, кем был тот брат наш.

Я сказал ему:

— Я был там. И видел его — в первый и последний раз.

Он произнес со вздохом:

— Ты видел его смерть и взял его имя. Иногда Совершенные, после обряда утешения, берут себе новое имя и носят его до смертного своего часа. Я не спрашиваю тебя, кем был ты. Но знай — ты взвалил на себя тяжкую ношу.

Да, ноша была тяжелой, мне ли было не знать того. Я мечтал поскорей сбросить ее, опоясать себя мечом и вновь стать Анри де Вентадорном. У меня защемило сердце, не место мне было здесь, рядом с этим святым старцем. Я обманывал его, но не гордился тем, что обманываю.

И попросил его:

— Назови мне свое имя, чтобы мог я поминать его.

Он ответил:

— Боян из Земена.

Все поплыло у меня перед глазами, почудилось, что я падаю в бездну. Что хотел он этим сказать? Я раскрыл было рот, но взглянул на его лицо и не произнес ни слова. Он уже был далеко.

Слепец медленно развел руки в стороны и стоял так, будто распятый на невидимом кресте. Голуби опустились на руки его, на голову — туча голубей, взмахивавших крыльями, чтобы удержаться рядом друг с дружкой. Они словно хотели поднять его на крыльях своих — чтобы унести с собой в небо.

Так Священная книга отправилась в долгий свой путь.

Когда я начал писать, было у меня впереди пятнадцать дней. Они казались мне вечностью. Ныне, оглядываясь назад, к началу, дивлюсь я тому, где был мой разум, зачем рассказывал я о Бернаре де Вентадорне. Он будет жить и без моего упоминания. А вот о Ясене, Владе и Ладе никто, кроме меня, не расскажет.

Подобно зажженному факелу прошествовала Книга через земли болгар, греков, сербов, итальянцев, провансальцев. В круг света, что отбрасывал тот факел, вступили десятки мужчин и женщин, кого история запомнит и сохранит, но в том же круге сгорели десятки других человеческих существ, кого не сумею я помянуть, ибо не достанет мне времени.

Порой думается мне — прости меня, Господи — что Книга была не горящим факелом, а безжалостным орлом, летавшим оттого, что богомилы питали его живой своей плотью и неукротимым духом своим.