Странный рыцарь Священной книги - страница 72

Ветер неожиданно стих. Веревка с сосульками, обледенелые бревна, обломки льда по краю пропасти — все светилось, будто вырезанное резцом в стекле.

Тогда Доминиканец сделал шаг и ступил на мост: я прошел — и он должен был пройти. Я ждал его на другой стороне как судия, что подвергает преступника испытанию и ждет решения судьбы. Судии подвергали осужденных испытаниям раскаленным железом, огнем и водой — я подверг его переходу по этому ледяному мосту.

Доминиканец сделал два, три, пять шагов. Он ступал по льду, искрившемуся у него под ногами, словно утаптывал дорогу из блесток.

Мост медленно наклонился, бревна с моей стороны отошли от края. Доминиканец сжимал веревку обеими руками, ноги его оторвались от бревен, и он повис на веревке. Веревка существовала отдельно от моста, она была закреплена за скалы. И теперь Доминиканец походил на те жертвы Инквизиции, которых подвешивали за пальцы рук.

Бревна медленно отломились и рухнули в пропасть. Не было слышно, упали ли они на дно. Вода сильно шумела.

Лицо Доминиканца белело теперь у моих ног, в одном шаге от меня. Он по шею уже висел в пропасти. Поднял голову и смотрел мне прямо в глаза. Мог ли я протянуть ему руку и спасти его?

Веревка оторвалась, Доминиканец исчез в пропасти. Послышался тот же странный, протяжный крик, полный торжества и скорби — словно это кричала ледяная бездна. И эхо смолкло.

Монахи молчали. Собаки не лаяли. Я повернулся и пошел, оставив их по другую сторону пропасти.

Осталось три дня.

Я шел по снежной равнине. Гора спрятала островерхие свои синие вершины и словно лежала на спине — девственно-белая — и я ступал по гладкому и округлому бедру ее. Солнце стояло прямо у меня над головой, лицо мое горело, я шел с закрытыми глазами и лишь время от времени чуть приподымал веки. Белый блеск, что ослепил меня, продолжал ослеплять. Я не чувствовал ни ног, ни рук своих. Приходилось наклоняться и проверять взглядом, держу ли я посох со Священной книгой.

Я шел и шел. Уже смеркалось. Облака неслись надо мной, возле меня, подо мной. Потом стало тихо. Пошел снег, колючий, накрепко прилипавший к лицу. В одной руке я сжимал рогатину, другой пытался проделать отверстия для глаз, ибо лицо мое постепенно превратилось в белую маску. Я почувствовал, что засыпаю.

И тогда налетел вихрь. Я стал задыхаться, рухнул на колени, не понимая, где я. Предо мной пролетели странные тени. То были не птицы — дикие козы. Я пополз вправо, откуда этот вихрь пригнал их.

Под нависшей скалой чернела земля. Я нашел козье кладбище. Бросился навзничь, и — о, чудо! — ладонями и грудью своей ощутил тепло. Голая скала была усыпана козьим навозом, темными теплыми катышками. Они дымились, они еще хранили тепло жизни.

Я распахнул на себе одежду и прижался к ним голой грудью. Тепло, блаженство… Вспомнил вдруг прикосновение золота и рубинов к моей груди. И услыхал слова Доминиканца:

— Мы выбрали тебя, оттого что ты алчен.

Господи Боже, я молился о том, чтобы прижать к груди своей золото — холодное золото, вбиравшее в себя мое тепло. А следовало молиться об этих горстях теплого пепла, оставленного огнем живых существ. Судьба швырнула мне рубины, залитые кровью, чтобы сказать: «Смотри и помни — даже единую каплю крови не оплатишь горстями драгоценных каменьев».

На следующее утро я встал и снова отправился в путь.

И увидел далеко впереди — белые на темно-синем небе — три тени. Они показались мне тремя ангелами. Сердце мое возликовало, я хотел, было, крикнуть: «Братья!», но крик замер у меня на устах: монахи, верно, отыскали дорогу и вышли мне наперерез… Я огляделся — не было поблизости ни пропасти, ни рокочущей воды, ни ледника — чтобы бросить туда Священную книгу.

И я пошел навстречу белым ангелам. То были люди, их темные тени лежали на белом снегу. Когда я подошел к ним, голова моя закружилась, я упал на колени. Стоял ослепленный, с закрытыми глазами. И услышал над собой голос — человек говорил на моем родном языке:

— Ты несешь Священную книгу?

Я только кивнул.

Тогда они все трое опустились передо мной на колени. Я открыл глаза — у них были словно вырубленные из куска дерева мужественные лица горцев и святых. Они отвели руку мою, вцепившуюся в рогатину, и, один за другим, поцеловали ее. Мне показалось, что губы их в этот миг примерзают к обледенелой броне Священной книги. Затем один из них раскрыл белые свои одежды, как мать распахивает рубаху, дабы накормить младенца своего. На груди монаха был спрятан пузатый мех из белой кожи — он держал его за пазухой, чтобы не остудить. Я прижался губами к горлу этого меха и стал медленно пить. Я пил материнское молоко. Почувствовал, что сердце мое, руки и ноги оттаивают.