Странствия с моим гуру - страница 7
Дело в том, что полицейский Матерджи неделю тому назад вступил под полотнища шатра, увешанного электрическими лампочками и гирляндами цветов. Хрипло играл патефон, пытаясь заглушить сельский оркестр — скрипку, флейту и бубен, — приглашенный родителями невесты.
В это утро Матерджи, насытившийся ласками, шел благодушный, доброжелательный ко всем и всему. Палкой он проводил по красным цветам гибискусов.
В тени стены расположился уличный парикмахер. На крышке деревянного ящика сверкало надтреснутое зеркало. Привлеченный блеском шмель кружил над зеркалом, стукаясь мохнатым лбом в собственное отражение.
Матерджи провел тыльной стороной ладони по щеке: гладкая. Какая жалость, ведь в своем квартале он мог бриться даром.
Понимая свое положение, брадобрей угостил полицейского папиросой.
— Может, саб хочет закурить? Погода великолепная, чудный день.
— Погоду нужно хвалить после захода солнца.
— А мужа утром, — усмехнулся парикмахер.
Полицейский взял самокрутку и сунул ее за ухо. Когда дают, всегда надо брать. Когда просят, надо выгодно продать. Потом он взял зеркало и с удовольствием осмотрел свое лицо. Из-под мохнатых бровей поблескивали большие глаза. Крупный нос с горбинкой и напомаженные, задиристо торчащие черные усики.
— Может быть, массаж?
— Вечером, сейчас я на службе.
Парикмахер рылся в ящике, перебирая обмылки и тюбики. Наконец он достал начатую баночку с по мадой.
— Почти полная и пахнет розой. Пусть саб возьмет для жены, она будет благоухать, как сад Аллаха.
— Ациа, — небрежно бросил полицейский и спрятал баночку в карман.
— Саб, — начал парикмахер, — сколько этих снадобий изводят люди, чтобы быть красивыми… А Аджит вон таскает их продавцу папирос на базар. Я не жалуюсь, только это не порядок, это мой квартал, и я должен посредничать…
— Под моей опекой.
— О, саб все знает…
«Они меня любят и боятся, так и должно быть, — думал полицейский, — о каждом я что-нибудь знаю. Схватить за шиворот и потащить в участок — не велика хитрость. Если не подымать шума, воловью упряжку можно направить туда, куда нужно».
— О, вот идет это обезьянье отродье, — зло шипел парикмахер.
Полицейский обернулся и перешел на другую сторону улицы. По газону шел чокидар и тянул на поводке двух откормленных такс.
— Добрый день, саб, — приложил он ладонь ко лбу.
Полицейский не соизволил ответить. Загородив дорогу, он уперся концом палки в живот чокидара.
— Куда ты относишь краденую мазь?
— Я ни при чем… Госпожа ее выбросила, а я отобрал у служанки, когда она выносила ее под сари…
— Я хотел обратить твое внимание на то, что парикмахер покупает снадобья, а ведь это ближе…
Почувствовав, что давление палки ослабело, чокидар низко поклонился и пустился рысцой вдоль стены.
— Эй, ты, — погрозил ему палкой полицейский, — смотри за собаками… Не мчись так, а то они задохнутся. Вот увидит господин, как ты их загонял, так и работу потеряешь.
— Ациа, саб, ациа, — благодарил чокидар, поняв, что полицейский милостив к нему. Он остановился у столба и позволил собакам спокойно заняться своим делом.
Полицейский шел размеренным шагом и продолжал размышлять, как бы подводя итог: «Комендант меня любит, я сижу перед дверью его кабинета на стуле с плетеным сиденьем, как у тех, с белыми воротничками… Вижу, кто к нему приходит и как вручают ему «благодарность». Регулирую вентиляторы, которые дуют в загривок и ворошат бумаги на столе. Приношу замороженную бутылку кока-колы, подставляю пепельницу. Я всегда могу шепнуть кое-что по секрету и для сведения сообщить, что у просителя за пазухой. А сколько они ему дают? Кто знает… Поручик тоже должен делиться. Только одно я знаю твердо — что попало мне в руку, то мое.
Я получил повышение. Как только поручика переведут в богатый квартал, он возьмет меня с собой. Хотел бы я знать, кто может прожить на жалованье? Бедны только дураки. Поймать вора и засадить его в тюрьму — для этого большого ума не требуется. Труднее сделать его преданным слугой. Боги дали человеку две руки, чтобы он брал с обеих сторон, и два уха, чтобы он мог выслушать обе стороны: где шелестит, а где только бренчит…»