Страсть Исава. Гастрософский дневник - страница 12

В одиночестве человек, не смущаясь, ест прямо из банки. Он не участвует в общественной церемонии приема пищи – он просто ест.

В Японии ежегодно от отравления самостоятельно приготовленной рыбой фугу умирает около ста человек. В лицензированных ресторанах смертельные случаи случаются реже. Яд, называемый тетродотоксин, содержится в печени, яичниках (или семенниках) и в икре. При потрошении нужно тщательно удалять эти органы, не допуская малейшего их повреждения. Время действия тетродотоксина – пятнадцать минут, противоядия неизвестны. То есть кушать фугу – это «русская рулетка».[52] Насколько мне известно, в Гамбурге был по крайней мере один ресторан, где подавали фугу. Если верить сериалу «Коломбо», в США угоститься фугу – не проблема.

«Вкус этой рыбы едва ли доступен европейцу» – так утверждает Ян Флеминг,[53] но в его компетенции можно усомниться. Его Джеймс Бонд не выглядит гурманом.

Меня больше интересует, как вообще можно было выяснить, в какой мере съедобна эта рыба. Ведь чтобы определить, съедобна ли какая-либо отдельная часть, эту часть нужно прежде всего отрезать и попробовать, и умереть, если эта часть ядовита. Концентрация яда колеблется в зависимости от времени года и разновидностей рыбы, но ядовита эта тварь всегда. (Похожая загадка – яркий окрас некоторых видов коралловых змей. Как такой окрас может служить предупреждением, если их укуса никто не пережил?)

Инсбрук, «Прекрасная эпоха»: устрицы и полосатая зубатка[54] очень хорошего качества. В Ландеке – богатырская порция голубого сыра, всю ночь камнем пролежавшего в моем желудке.

Однажды Хундертвассер при вручении наград за какие-то культурные достижения презентовал лауреату марципановую модель своего «идеального дома». Гастрономизация мира на месте не стоит. Я как-то в школе видел плакат с шокирующе дерзким призывом: «Заполоним полюса едой!» Правда, при повторном прочтении я все же понял, что это всего лишь призыв завалить немецкой колбасой голодающих поляков.

Я лежу в тине на берегу теплого моря, в мой рот вплывают мелкие твари; волна отхлынула, и они остались во рту, пойманные вершей моих зубов.

У меня стальное тело, приводимое в движение батареями, состоящее из блоков, состыкованных из следующих друг за другом шайб из различных закаленных материалов.

Житель гор предлагает кубики из бараньего жира, способные обогатить энергией мою духовную жизнь, – однако мало-помалу червь сомнения угрызает меня, и я в конце концов проигрываю спор своему личному бесу-профанатору.

Сквозь левую ноздрю я вдыхаю из воздушного моря прану,[56] сквозь правую ноздрю – выдыхаю продукт обмена веществ; моя жизнь вся духовна и происходит выше талии.

Вкушение необходимо!

Универсальная опорожняемость – как самоцель, без какого-либо принятия пищи.

Я не должен воспринимать свое тело как единую слитную массу без пустот и полостей, но все же – я запутан и неуязвим; если меня взрезать, из меня ничего не потечет (быть может, я – пирог?).

Все трубы замыкаются в себя, все излияния заканчивают свой путь в сосуде, их извергшем, ничто не покинет поверхности, мировая пустыня с солнцем в средоточье, вечное возвращение подобия, немедленное самоубийство.

Превращение сока растений в тексты.

В теперешнем отношении к материнскому молоку коренится древняя параноидальная идея о яде матери-действительности. Посредством отчетливого, глубоко укорененного в психике представления о молоке как о прототипе подарка этот пример как никогда ясно демонстрирует, насколько далеко продвинулось хроническое отравление нашего тела.

Отель «Музиль» в Клагенфурте (по поводу которого «Голь-Миллау»[57] провозглашает: «добрая старая кухня») упражняется в остроумии на своих счетах: «Мы ко всем нашим гостям относимся как к друзьям. Друзьям обычно счетов не выставляют. К сожалению, нынешние тяжелые времена вынуждают нас к неприятным для нас мерам. Мы надеемся, вы отнесетесь к этому с пониманием». Ха-ха-ха! Однако.