Страстное тысячелетие - страница 2

Он говорил, а они записывали. И многие потом перечитывали их письмена, и хотя они расходились в деталях, все они говорили об одном и том же. Их письмена — это благая весть. А я дневника не вел. Его бы никто и не прочел, кроме меня, а мне записывать ничего не надо, я и без того не забуду этих событий до конца этого мира. Никто не прочитал бы моего дневника, но мои мысли Он прочитает с такой же легкостью, как будто они изложены на пергаменте. Прочитает, ибо Он это умеет. Поймет, ибо Ему ведомо всё. Но не согласится. Потому что мои мысли это — «Евангелие от Ирода».

Я хотел понять Его. Мне это так и не удалось. Я хотел унять Его. Это мне удалось. Но какой ценой! Все знают, какой ценой куплено спасение иудейского народа. Эта цена — Его унижение, его смерть. Что из того, если, как говорят Он воскрес? Если бы мне знать точно, что моя смерть принесет спасение моему народу, и что я через три дня воскресну и буду вечно жить как бог, и я бы с легкостью согласился на такое испытание. Мне такого выбора никто не предлагал. Если Он — бог, то это им всё так предрешено, так тому и быть следовало, и других путей не было, о чем же тогда тут судачить? Как положено, так все и свершилось, и весь сказ… Ну, а если Он — не тот, за кого себя выдавал, если Он — не бог? Тогда Он смутьян и преступник, и казнь преступника есть первейшая обязанность правосудия, так уймитесь же, голоса осуждения! А если Он — что-то третье? Что же?

Третьего не дано.

Я не верил Ему. Он это видел. Я боялся Его. Ему это нравилось. Я выслеживал Его. Он был неуловим. Когда я потерял надежду схватить Его, Он проявил ужасающую беспечность и позволил себя схватить. Я дал Ему возможность оправдаться. Он отверг её. Я предоставил народу решать Его судьбу. Но народ никогда не бывает прав. Тогда я этого не знал. Но Он это знал всегда. Когда народу предоставляют решать свою собственную судьбу, народ всегда обманывает самого себя. И это, пожалуй, справедливо для всего народа в целом, хотя и ужасно для каждого гражданина. Когда народ решает судьбу одного человека, он может его казнить или наградить, но никогда не остается безучастным. Когда народу предоставляют возможность решать судьбу пророка, этот пророк обречен на мученическую смерть и на вечную память. Если бы Его казнь не состоялась, народ вскоре забыл бы о Нем. Его казнь была нужна Ему больше, чем остальным. За этим Он пришел, таков был Его сценарий, а мы — лишь актеры, которыми Он манипулировал, как хотел. Его роль снискала ему венец, а за наши роли мы расплачиваемся тысячелетиями страха…

Этот Иоанн… Он кричал всенародно, что скоро придет новый бог. Он призывал приготовить ему путь в пустыне. Людей он называл змеиным отродьем, говорил, что Он может и из камней создать потомков Авраамовых, и что всякое дерево, не приносящее плодов, будет срублено и брошено в огонь. Это было не понятно. Иудеев запугать нельзя. Пуганые — перепуганные. Мы всегда со всем соглашаемся и никогда ничему не верим до конца. Новый бог? Ладно. Срубят дерево? Может быть. А нам какое дело? Мы должны спрямить дороги, срыть холмы и засыпать ущелья? Чудненько, так мы же этим тысячу лет занимаемся! По мере сил, конечно, по мере сил. Так что же он не идет, ваш новый бог? Придет? Ах, вот как, да? Ну, так когда он придет, мы на него посмотрим и решим, что это за бог такой, а пока что у нас своих богов предостаточно, да тут ещё и Олимпийских богов надо не забывать, а их сонмище. Да ещё новые прибывают. Ещё недавно он был полководцем, ан, глядь, уже в боги его причислили, и сыскались два свидетеля, которые видели, как он чудеса сотворял. Ещё бы они не сыскались! Когда несогласных припугнут, а согласным заплатят, так и не два, а две тысячи свидетелей найдется. Кабы на страхе, да на подкупе можно было въехать в круг святых, в вечную жизнь, много бы было народу на Олимпе! Сколько царей уж отжило свой век с начала сотворения мира! Я думаю, что все горы мира не вместили бы тогда святых. Мысли мои никто не слышит, оно и славно. Не гоже таким мыслям быть услышанными. А ты, кто мысли читает, Тебя я не боюсь, ибо моя судьба Тобой уже предрешена, и смягчить себе приговор я не чаю.