Страж - страница 18

Слепой был мал ростом и толст, даже жирен, с неприятно обвисшей кожей. Было ему около тридцати. Он щеголял в сюртучной паре не по росту, в бейсбольной кепке и в темных очках. Собака была крупной черно-бурой немецкой овчаркой, поводок был светящийся, чтобы вечером отражать свет автомобильных фар.

На углу Шестьдесят второй я обнаружил, что останавливаюсь, чтобы дать им себя нагнать. Дул встречный ветер с Парк-авеню, и я понял, что они уже располагают моим запахом. Конечно, нелепа сама мысль о том, будто тебя преследует слепой. Но, после того что случилось, пока я проходил тест Роршаха, я не желал никаких сюрпризов. Тем, что я до сих пор не сорвался, я был обязан единственно облегчению, испытанному мной, когда я выбрался из чертова заведения и перестал дышать одним воздухом с доктором Хартман. Но вся процедура глубоко потрясла меня и превратила в легкую добычу для любой новой напасти.

Когда они приблизились, я понял, что дело не в слепом. Опасаться мне следовало собаки. Рывком своей крупной головы она вытащила хозяина на самый край тротуара – всего в нескольких футах от того места, где застыл в неподвижности я. Стоя сбоку от них, я видел, как моргают и поблескивают незрячие глаза слепого: его темные очки сейчас их не скрывали. Это напоминало катящиеся по столу игральные кости. Собака навострила уши и принялась обнюхивать мои ноги. Я был в том же костюме, что и в то утро, когда убил своих ребят. Капли их крови еще наверняка оставались на брюках. Я был готов к тому, что собака вот-вот бросится на меня и перегрызет мне горло.

На перекрестке горел красный свет. Охваченный внезапным приступом паники, я заставил себя нагнуться и погладить массивную голову овчарки. Это тоже был тест – на мою выдержку и собачий инстинкт. Ни один из нас ничем себя не выдал. Добрая овчарка завиляла хвостом и принялась лизать мою руку. Если отвлечься от чувства легкого отвращения в тот момент, когда моей ладони коснулся ее мокрый язык, я не испытал ничего.

Сразу же по возращении к себе в гостиницу я позвонил Хейворту и сообщил ему о том, что произошло в Леннокс-Хиллс. Услышав мои возмущенные инвективы по адресу доктора Хартман, он сухо заметил, что уже разговаривал с ней после моего визита и, взяв на себя инициативу, организовал мне встречу с другим психиатром.

И все это даже не осведомившись у меня, готов ли я пройти через такое вторично. Самым натуральнейшим образом доктор Хейворт предположил, что я готов к постоянному сотрудничеству ради Анны, если уж не во имя чего-то другого. Р. М. Сомервиль, как уверил меня доктор Хейворт, человек совершенно другого склада, нежели Марсель Хартман. Характеристика, выданная ему Хейвортом: «свободомыслящий психотерапевт, вы бы сказали, человек в высшей степени терпимый», – заранее преисполнила меня недоверием. Когда я спросил у Хейворта, почему, раз доктор Сомервиль такая прелесть и такая умница, он не направил меня к нему с самого начала, он замялся и что-то пробормотал, но так и не сумел предоставить мне удовлетворительных объяснений.

Но, так или иначе, проще всего было пройти через это.

В тот же вечер, выписавшись из гостиницы, потому что мысль провести там еще одну ночь внезапно показалась мне совершенно невыносимой, я перебрался в меблированные комнаты на Мулберри-стрит. Итальянка весьма простецкого вида, изъяснявшаяся на ломаном английском, провела меня в комнату, имеющую отдаленное сходство с тем, что было написано в каталоге. Хотя и представляя собой определенный шаг вперед по сравнению с моим гостиничным номером, что, впрочем, было весьма нетрудно, комната эта едва ли мне подходила. Я снял ее не колеблясь: во-первых, потому что она была свободна, а во-вторых, потому что счел для себя целесообразным поселиться в этой части города. Вероятность случайно столкнуться с кем-нибудь из знакомых здесь была куда меньше.

На следующее утро, восстановив силы в результате двенадцатичасового сна с фенобарбиталом, я отправился на встречу с доктором Сомервилем у него в конторе, расположенной в изящном доме между Пятой и Мэдисон-авеню на уровне Девяностых улиц.