Стрела восстания - страница 2

— Думать надо, отец. Много надо думать.

— Правду сказываешь: надо много думать. Боги — тьфу! Боги не думают. Боги помогают человеку, когда сам человек за них думает. Будем думать, Ичберей. Тебе четыре десятка годов, мне — девять десятков. Обоим вместе — сто и еще три десятка годов. Неужели ничего не придумаем?

— Надо думать, отец.

— Надо, надо, Ичберей! Будем думать. Думали три дня. После этого сказал Ичберей:

— Будем ловить рыбу. Рыбой питаться будем. Подойдет, может быть, карачей-многооленщик. Попросим у него оленей. Со временем за оленей уплатим.

Захохотал Сундей:

— Глупый! Ох, какой ты глупый, Ичберей! Веришь тому, что говорили тебе карачеи-многооленщики? Нет, худо ты придумал, Ичберей.

— А ты? Что ты придумал, отец?

— Я так надумал: на время смириться надо. Вид такой сделать надо, что смирились. Как ни на есть перебиться, пока оленями не обзаведемся. Будем ясак платить. Сами тихонько будем оленями обзаводиться. [- 7 -]

Оленями обзаведемся — уедем с проклятой Голодной губы.

— То ладно опять, отец, ты придумал.

И стали они каждогодно с ясаком да с поминками ездить в Пустозерский острог. Сядут оба — отец и сын — в маленькую лодчонку, мешок с мягкой рухлядью положат в нее и едут с побережья Голодной губы к Пустозерску.

В иной год отдавали последнее, а тянулись, чтобы аккуратными плательщиками ясака прослыть. Платили не только то, что причиталось за истекший год, а покрывали малую часть и старого, насчитанного на них долга. Себя тоже старались не забыть. Откладывали шкурку-две, чтобы променять потом на оленей. Но плохие, непромысловые тянулись годы. За девять годов сумели накопить шкурок всего-то только, чтобы трех оленей-быков выменять.

Рады были и трем: все лучше, чем ничего! Все же можно на промысел за пушным зверем выезжать — ловушки осматривать.

— Теперь бы да год песцовый выпал, — мечтал Сундей вслух, — припомнили бы мы воеводе пустозерскому ясак да поминки!

И десятая зима выпала на редкость песцовой: лезли зверьки и в ловушки и, случалось, под стрелу подвертывались.

Сундей и Ичберей радовались:

— Мышь — она не обманет! Было весной мышей много — осенью песцов много в тундру пришло.

Когда замахали прозрачными крыльями южные ветры и снега начали плавиться под солнцем, подсчитали отец с сыном свой зимний промысел, и в глазах их вспыхнули огоньки радости.

— Променять бы все шкурки на оленей — сразу бы уйти можно отсюда! — говорит Ичберей.

— Уйти, как не уйти, когда олени есть! — одобряет мечту сына Сундей. — Печора вскроется — ясак свезем; к осени на остатки шкурок оленей выменяем... Семь оленей, думаю, выменяем. Да три оленя есть у нас. По первому снежку на десятке оленей как-нибудь откочуем с этого места. К Камню (к Уральскому хребту) подадимся. А то на Вайгач уйдем. Там поживем, пока не [- 8 -] прикупим еще десяти — пятнадцати оленей. На Вайгаче и с едой лучше будет. Попадет белый медведь — мяса у него много! А здесь одну рыбу едим. Да вот еще песцов. Так белый медведь вкуснее песца!

На том и порешили: осенний первопуток падет — на Вайгач уходить, а до осени найти охотников обменять оленей на шкурки.

Когда вошла в берега Печора-река и зазеленела трава, повезли отец и сын ясак. В последний раз повезли. И радовались этому. Всю дорогу шутили друг с другом.

Пустозерский острог был уже виден, когда сказал Сундей сыну:

— Обратно поедем — наследство передам тебе.

— Какое наследство?

— После скажу.

Ясак заплатили. Воеводе поминки хорошие справили.

Воевода расщедрился: по чарке обоим поднес. Разогрела чарка кровь столетнего Сундея. На хвастливое слово толкнула:

— Я — Сундей Тайбарей — последний годок до сотни годков доживаю, а нет человека сильнее меня. По всем тундрам, по всем деревням русским бывал — нигде не встречал себе супротивников.

Стрельцы поддакнули:

— Верно, старик: по кости видать, что силен ты, как все равно белый медведь! Не поберег тебя самоядский бог: сделал одинаковым что вдоль, то и поперек. Такому бы, как ты, силачу в стрельцы наняться — цены бы не было тебе! Один с двадцатью управился бы.