Стрелки часов - страница 27
Почему мы не можем иногда предвидеть самых элементарных вещей? Наше желание, как густой туман, заслоняет все камни и пропасти на дорого, которую мы выбираем.
Я уже не мог не думать о том, как страшна гибель обычного смертного человека и для него и для окружающих. Но где-то в подсознании возникает спасительно-грубая мысль: он все равно должен умереть рано или поздно. И это иногда служит утешением. Так насколько же страшна и нелепа смерть от случайности для бессмертного! Умер бессмертный — есть ли парадокс больше этого?
Для тех, кто решил бороться против смерти хрупкого человеческого тела, природа предопределила лишь один выход.
Я готов был, как смертельно раненный воин, тяжко подняться с земли, выпрямиться во весь рост, рвануть рубаху на груди…
Но человек XXII века не имел права на взрыв неистовой злобы. Он помогал человеку когда-то, в минуту смертельной опасности высвобождая неприкосновенный запас энергии. Но теперь он ничем помочь не мог. Да ведь и смерти я больше не боялся. В моем отношении к ней не было ни страха, ни злобы. И сейчас я думал не о своем поражении, а о других людях, идущих по моему пути.
Это я увлек их за собой. Они получили сотни лет жизни, но от этого развязка, ждавшая их в конце, становилась еще страшнее и бессмысленнее. Ведь она уносила намного больше, чем раньше. Я думал о людях, о миллиардах моих соотечественников-землян, и эти мысли помогли мне даже сейчас. Я снова поймал ускользнувшую нить, обрел стержень. Нужно искать продолжение опыта.
Послышался шорох в траве, там что-то блеснуло. Я пригляделся и увидел кибернетическую игрушку моего погибшего друга.
— Рита! — позвал я.
Она подкатилась ко мне, подняла голову. Ее хозяин был мертв, а она уцелела. Для нее проблема решалась просто — найти другого хозяина.
Я ждал, что она поползет по моему костюму к карману. Но Рита повернула, быстро, без остановок, будто боясь, что ее остановят, направилась к трупу. Это так поразило меня, что, не думая, я шагнул за ней, нагнулся, схватил ее рукой. И отпустил, потому что мне показалось… Да, мне показалось, что на ее пластмассовой мордочке появилось выражение…
«Что еще можно сделать? — думал я. — Что остается, кроме смыва памяти?»
Я смотрел пустыми глазами, как уносили к гравилету останки моего друга, больше, чем друга, — одного из нас. Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел ДАКСА — он тоже был членом комиссии.
— Друг мой, — сказал ДАКС, и его голое был голосом Артура Кондратьевича, ты забыл, что природа не рассчитывает и не предопределяет. (И его спокойная мысль была мыслью Артура Кондратьевича.) Это не ловушка, а незнание путника о том, что может случиться на длинном пути. Разве ты стал бы обвинять дорогу или путника?
Он свободно читал мои мысли какими-то новыми своими органами. Он смотрел одновременно и на меня, и на остальных, и на останки Степ Степаныча, и, наверное, еще на десятки разных вещей. Он мог видеть все, что хотел, а если не мог — достраивал у себя новые органы. Он решал проблемы своего тела очень просто, ведь совершенство его организма зависело только от мощи его разума. Мозг ДАКСа, основой которого служила модель мозга Артура Кондратьевича, был в полной гармонии с телом. И разве не гармонично такое сочетание: чем разумнее становится существо, тем более совершенным создает оно свой организм? Разве не верх глупости иной принцип: в бесшабашной юности растратить силы и здоровье, а набравшись ума, с горькой улыбкой заметить, что уже ничего нельзя вернуть? А редко ли встречались нам здоровенные кретины и хилые телом гении? И разве даже сейчас наши тренированные тела годятся для выполнения всех тех задач, которые ставит разум? Несмотря на все наши ухищрения и усовершенствования, наши тела так и остались тяжелыми гирями, сдерживающими разум на пути вперед. Мы не можем жить во всех тех местах, где должны и хотим жить, мы не можем освоить многие планеты и свободно передвигаться в космосе. Еще очень многое нам не удается, а причина одна: природа предназначила организм человека для существования в определенных условиях, определив тем самым во многом программу его поведения…