Поэтому шум, вызванный моей книгою, не заставил меня изменить свой взгляд. Я еще раз подверг свою книгу спокойной и самой строгой исторической и философской критике, исправил по возможности ее формальные недостатки, дополнил ее новыми фактами и неопровержимыми историческими свидетельствами. Может быть, теперь, когда я пополнил свой постепенный анализ историческими справками, всякий имеющий глаза сознается, хотя бы и помимо своей воли, что моя книга есть точный, верный перевод христианской религии с образного языка восточной фантазии на простой, всем понятный немецкий язык.
Восточной фантазии – Палестина, как и вся Малая Азия, относилась тогда к «востоку» («передний Восток»), по традиции, согласно которой Азия заведомо «восточнее» Европы. С культурами Востока западноевропейцы в те времена ассоциировали любовь к роскоши и неге, к избыточности в разных сферах, начиная от бытовых привычек и разговоров и кончая мыслями о самых высоких предметах. Разумеется, этот образ был скорее зеркалом желаний европейцев, чем действительной жизнью исламских или дальневосточных стран. Поэтому «восточная фантазия» – понятие, возникшее не столько из анализа христианской Библии, сколько из такого способа видеть Восток.
<…> Я смотрю на идею как на веру в историческую будущность, в торжество истины и добродетели, поэтому идея имеет для меня только политическое и нравственное значение. Зато в области собственно теоретической философии я, в прямую противоположность Гегелю, считаюсь только с реализмом и материализмом в указанном смысле. Поэтому основной принцип бывшей доселе умозрительной философии: все, что мое, я ношу в себе самом – древнее omnia mea mecum porto, к сожалению, ко мне не применим.