Ступени жизни - страница 10

Уже взрослым, женатым, уже пробовавшим и сладость и горечь пера, я приехал как-то проведать тяжело заболевшего отца и, спустившись в «свой» овраг, вспомнил всю эту детскую прелесть, и она неожиданно вылилась в стихотворные строчки:

А когда оглядываешься теперь назад, на прожитую жизнь, — сколько этих деньков-лепестков пущено по ветру, попусту, сколько не продумано, сколько недоделано, сколько растрачено сил, совершено глупостей и ошибок. До обидного много. А ветер времени рвет и рвет оставшиеся лепестки и уносит в недоступную и непроглядную даль вечности. Только сто́ят они теперь дороже, много дороже, и я все делаю, чтобы улетали они не зря. А потому, и стараешься смотреть шире и видеть глубже, сквозь шелуху жизни и поверхность явлений.

Это — первое впечатление от первой встречи с морем в дни моей молодости.

Это не совсем стихи — я знаю. Это скорее стихия, стихийные, как протуберанцы, и потому неожиданные для самого себя всплески поэтического чувствования, опусы полувековой давности, о которых я сам в конце концов забыл и которые только теперь всплыли в памяти на волне заключительного самоанализа. И только законы и требования этого самоанализа заставляют меня вчитаться в эти опусы и, отойдя на расстояние, как это делают любители при рассматривании музейных картин «через кулак», всмотреться и вдуматься в них, словно во что-то стороннее, и проникнуть своим внутренним зрением в окружающие меня явления жизни.

Это — еще из одного моего стихотворного опуса тех же ранних лет, как по стилю видно, времен Демьяна Бедного. А когда я, в порыве откровенности, прочитал некоторые из этих опусов одному своему приятелю, он спросил:

— А вы их печатали?

— Нет.

— Почему? В них есть углубленность. Это не декламация… Кстати, скажите, а вы «о ней» писали? Я ведь тоже баловался в молодости, но я писал только «о ней». А вы?

— Нет. С «ней» у меня получилось как-то сразу и без стихов, с первого для нас обоих поцелуя. И на всю жизнь, вплоть до золотой свадьбы и дальше, теперь уже, как видно, до последних дней.

— Ну это и понятно — вы человек мыслительный.

Эти слова как-то повернули меня к самому себе.

Нет, я не переоцениваю себя, не обеляю и не очерняю, я знаю себе цену, не очень большую и не совсем маленькую. Да не сочтут это люди за нескромность, это не позволяют мои годы, прожитая жизнь длиною в три четверти века и моя совесть. Я просто хочу разобраться во всем искренне и честно, в том числе и в самом себе.

Я, например, не знаю, как и почему я стал писателем-беллетристом и правомерно ли, да и стал ли им по-настоящему? Мне кажется, у меня для этого многого не хватает — зоркости, цепкости глаз, памяти на слова и детали, на обворожительные и завораживающие подробности бытия, которые как будто бы мелки, ничтожны, а на самом деле из них, как из цветных стекляшек, складывается чарующая мозаика жизни. Это я с завистью увидел в «Разбитой жизни» Валентина Катаева, несомненно талантливой, сверкающей переливами, кажется, всех цветов радуги, из-за которых в то же время теряются очертания самой радуги. У меня, пожалуй, наоборот — преобладают очертания, линии связи, закономерности и процессы развития, — одним словом, та самая «мыслительность», которую подметил мой приятель. Иногда мне кажется, что я больше исследователь, чем художник, и кто знает: если бы иначе сложилась моя жизнь, я мог быть чем-то вроде Тимирязева или Ферсмана, если не исследователем, то популяризатором каких-то достижений разума.