Суббота в Лиссабоне - страница 79

Ветры мировых событий проносились и через наш дом — все благодаря обручению сестры. Приданое было готово, будущая свекровь наняла лучших портних, самых дорогих. И в это же время отец одалживал деньги в ссудной кассе. Шелк, плюш, бархат, тесьма, ленты, белье, плиссированные юбки — этим добром прямо-таки был забит наш дом. Сестра всему радовалась, но иногда вдруг на нее накатывало, и она кричала матери:

— Да, ты отсылаешь меня в такую даль, потому что ненавидишь!

— Ох, горе-горькое! Ты меня с ума сведешь!

— Правда, правда.

— Смотри сама. Свадьбу можно отменить.

— Нет уж. Пускай так. Я отправлюсь в изгнание. Исчезну. И вы даже не узнаете, где будет покоиться мой прах…

И прежде чем мать успевала ответить, Гинда Эстер уже разражалась истерическим смехом и падала в обморок. Она ухитрялась так это проделывать, что не причиняла себе ни малейшего вреда. Впрочем, если даже она притворялась, все выглядело вполне правдоподобно.

И я, младший, тоже увлекся современными идеями. Даже начал писать, но совсем по-своему. Таскал бумагу у отца из ящика, испещрял листы каракулями, причудливыми рисунками. Мне так не терпелось приняться за дело, что я едва мог дождаться конца субботы.

Мать, глядя на меня, качала головой и говорила:

— Ну чем ты занимаешься? Думаешь, это хорошо? Так разве ведут себя нормальные дети?

Есть люди, которые будто родились с удачей. Вот такой и был реб Ашер-молочник. Господь щедро одарил его при рождении: высокий рост, плечи — косая сажень, сила непомерная, здоровьем так и пышет. Черная как смоль борода, большие жгуче-черные глаза, а голос!.. — «Аки лев рыкающий»! На Рош-Гашоно и Йом-Кипур он приходил к нам и был кантором все службы, которые надо было отправлять в это время. Его голос привлекал к нам молящихся. Реб Ашер не брал платы, хотя мог бы петь в больших синагогах за вполне приличное вознаграждение. Так он помогал моему отцу заработать во время праздников. Уже этого было более чем достаточно, но реб Ашер старался при случае еще что-нибудь для нас сделать. Никто не присылал отцу такие щедрые подарки на Пурим, как реб Ашер. Если отец оказывался в стесненных обстоятельствах, — к примеру, нечем было платить за квартиру, — меня посылали одолжить денег к реб Автору и ни к кому другому. Ашер никогда не говорил «нет», никогда не видел я его недовольным, с кислой миной. Он просто совал руку в карман брюк и вынимал пригоршню бумажных денег вперемешку с серебром. Его желание помогать отцу не знало границ. Простой еврей, с трудом продирающийся через главу Мишны, в жизни Ашер поступал по самым высоким этическим нормам. То, что другие проповедовали, он просто делал и все.

Он не был миллионером, не был даже богат, просто — человек с приличным достатком, как это называл отец. Я часто покупал в его лавке молоко, масло, сыр, простоквашу и сметану. Жена и старшая дочь стояли за прилавком и привечали покупателей весь долгий день, с раннего утра и до позднего вечера. Жена его была женщина плотная, щекастая, с двойным подбородком, вся в веснушках, аж до самой шеи. Ее отец управлял имением у какого-то польского шляхтича. Огромная ее грудь колыхалась передо мной и, казалось, прямо разбухала от молока. Мне представлялось, что если разрезать ей руку у плеча, то и оттуда потекло бы молоко. Сын их Юдл был такой толстый, что на него даже приходили посмотреть — толще его никого в округе не было. Он весил, наверно, пудов десять. Другой сын, хрупкого сложения и франт к тому же, выучился на портного и уехал в Париж. Младший сын еще ходил в хедер, а дочка — в городскую школу

Насколько в нашем доме всегда было полно проблем, неразрешимых вопросов, сомнений по поводу всего на свете, волнений и беспорядка, настолько же в доме Актера вес протекало безмятежно, разумно, достойно. Каждый день Ашер отправлялся к поезду принять привезенные мужиками бидоны с молоком. Подымался с рассветом, сначала — в синагогу, затем — на вокзал. Он работал по меньшей мере восемнадцать часов в сутки. Даже в субботу, вместо того чтобы отдыхать, шел в синагогу послушать проповедь или к нам — воспринять порцию Пятикнижия с комментариями Раши. Работу свою он любил, а к иудаизму пылал прямо-таки пламенной любовью. Думается, ни разу не услышал я от этого человека «нет». Вся его жизнь была одно сплошное «да».