Судьба Алексея Ялового - страница 12
Алеша утверждал: брехня! Его воспитывали в современных понятиях: ни бога, ни черта. Люди сами себя пугают.
Мишка сказал:
— Вот на тебя нечистая сила як насядет, тогда побачимо, хто кого лякае!.. Пока не случалось — каждый из себя корчит…
И рассказал истинное происшествие. Брат его Санько ночью бежал через кладбище, мать за керосином посылала. Слышит, что-то гупает за ним. В этом случае оглядываться нельзя, а он оглянулся. Оно — все в белом. Он крестить его: «Сгинь, провались, нечиста сила!» А оно хекает и к нему…
Санько догадался, бутылку с керосином под ноги тому в белом. И во весь дух домой. Три дня слова не мог выговорить, трясся на печи. Бабка Демидиха «переляк выливала».
Алеша слышал про то, что бабка «вылила» Саньку переляк, вылечила от перепуга, а вот отчего переляк случился, до сего времени не знал. Шептуха, оказывается, запретила об этом рассказывать, а то вновь вернется болезнь к Саньку.
Мишка хлопцам обо всем — под страшным секретом. Заставил побожиться, что никому не расскажут. Алеша перекрестился вслед за Василем: «Хрест мене вбый!» Но сказал, нечистой силы все равно нет, он и темноты не боится.
Мишка спросил: «У Василя в конюшне птица висит, ты и ее не побоишься?» — «А чего ее бояться, — сказал не в меру расходившийся Алеша, — это, наверное, ворон…»
Вот друзья-приятели и подловили его. Играли, подбежали к конюшне и толкнули Алешу в дверной проем. Дверь захлопнули.
Попал Алеша во тьму. Один.
— Все равно не боюсь, — крикнул он. — Хоть час буду сидеть!
Он попытался засвистеть — обучился недавно, — но тут же вспомнил, что свистом можно накликать нечистого, сразу умолк.
…Что ж, перед дверью вот так и стоять, от светлой солнечной полоски внизу глаз не отводить? Тихонечко-тихонечно, как будто движением можно было вспугнуть что-то таившееся во тьме, оглянулся.
В прореженной темноте — через дырку пробивался солнечный столбик — вверху над решеткой, за которую накладывали сено для коня, хищно распластала крылья большая черная птица. Глаз ее светился, крылья отливали сизоватым блеском, круто загнутый клюв раззявлен. Вот-вот ринется на тебя.
Алеша тотчас отвел глаза. На всякий случай. Затаился у двери. Кромешная тьма сторожила его со всех сторон. Ни живого шороха. Ни движения.
И вдруг у двери начали тихонечко подвывать:
— У-у-у-уу-у!
Будто буревой ветер заходил издалека.
Алеша приободрился. Мишка с Василем пугали! Что он, дурак? Сразу догадался!
— Чего воете? — крикнул он высоким голоском. И пригрозил: — Откройте! Лучше будет!
Мишка и Василь в ответ поскребли пятками, завыли погромче. Они так долго выли, что Алеша даже засомневался: а может, и не они? Кто-то другой?
Это настойчивое подвывание и особенно распластавшийся в углу ворон, светящийся недобрый глаз его пробуждали пугающее чувство непрочности, неуверенности. Мир сместился, и ты на грани, у черты, за которой с одной стороны все ясное, все понятное, как солнечный полдень за стенами, а с другой — стерегущая, зыбкая, непроглядная темень.
Алеша — весь слух, весь внимание. Показалось, что-то зашуршало, двинулось. Он мгновенно развернулся. Спиною к двери.
Все вновь затаилось. Алеша судорожно глотнул, задышал глубже.
Тут надо было решиться… Что-то похожее на древний инстинкт подсказывало ему: надо действовать. И он свершил самое простое и самое трудное: шагнул вперед, во тьму. Тотчас в ответ — шорох в углу. Алеша быстренько к двери, к светлой полоске. Будто приклеился.
Вечное это борение света и тьмы! Мужества и страха. Оно как история рода человеческого — от пещерной мглы до первых костров.
Алеша услышал призывную трубу мужества не тогда, когда его в два года подняли на коня и он удержался на нем; и не тогда, когда после окончания десятого класса впервые отважился, зашел в парикмахерскую, сел в кресло, сказал дрогнувшим голосом: «Побрейте!» И даже не в тот февральский сумеречный день, когда из-под охранного берега реки поднялся с винтовкой и по заснеженному полю вперед. Поле взрывалось, дымилось воронками, то тут, то там — убитые; и не тогда, когда в горящей деревне, обтекаемой сбоку немецкими автоматчиками, начал останавливать бегущих, собрал их и — к крайнему дому, занимать оборону. Он впервые ощутил нелегкую ношу мужества в четыре года, в темной конюшне, наедине с черным вороном.