Судьба моя сгорела между строк - страница 23
Я слышал: чайник закипал, сверчок
Трещал и Диккенсу приснилось: вечер,
И огонек в передней тает, — и
Я вижу сон. Плывет, как дилижанс,
Глухая ночь, и спит возница. Только —
Поскрипывая и качаясь, мимо
Еще недогоревших фонарей
Плывет глухая полночь. Я вошел
В переднюю, сквозь огонек, — и чайник
Уже кипел, и я открыл глаза,
И понял я: в моих больших ладонях
Живет такая тишина, такое
Запечное тепло, что в тесной щели
Без устали трещит сверчок. А всё же
На волю всем захочется — и если
Я виноват, что задремал у печки —
Прости меня.
1929
Макферсон
Это ветер ноябрьский бежит по моим волосам,
Это девичьи пальцы дрожат в ослабевшей ладони.
Я на полночь тебя променяю, за бурю отдам,
За взлетающий плач и разорванный ветер погони.
Над гранитом Шотландии стелется белый туман,
И прибой нарастает, и синий огонь вдохновенья
Заливает слепые глаза, и поет Оссиан
Над кремневой землей отраженные в тучах сраженья.
Падал щит опаленный. На шкуре медвежьей несли
Грузный меч Эррагона, и, воду свинцовую роя,
Меж кострами косматыми шли, накренясь, корабли
По тяжелой воде над израненным телом героя.
Неспокойное море, зачем оно бьется в груди?
В горле соль клокотала. Ты видишь мои сновиденья?
Где же арфа твоя, где твой голос? Скорей уведи,
Уведи от огня, уведи от меня вдохновенье.
Я за бурю тебя не отдам, — из разбуженных чащ
Прорывается к югу распластанный ветер погони,
Ветер мчится по скалам, — смотри на взлетающий
плащ,
Только девичьи пальцы остались в безумной ладони.
Где же арфа твоя? Где же голос твой? Песню мою
Эта буря догонит и руки ей молнией свяжет.
Отомстит ей ноябрьской грозою. Но то, что пою, —
До конца никогда не дослушивай: полночь доскажет.
1929
Хлеб
Кирпичные, тяжелые амбары
Густым дыханьем напоили небо,
Под броней медной напрягались двери,
Не сдерживая гневного зерна.
Оно вскипало грузным водопадом
Под потолок, под балки, под просветы
Распахнутых отдушин, и вздувались
Беременные славою мешки.
Так жар дышал. Так жил амбар. Так мыши,
Как пыльные мешки, дышали жаром,
И полновесным жиром наливался
Сквозь душный полдень урожайный год.
Так набухали трюмы пароходов,
И грузчики бранились вперемежку
С толпой наплывшей. Так переливалось
Слепое солнце в масляной воде.
1928
Я научился добрый суп варить
— Поэзия — плохое ремесло,
— Зеленый плащ мне вовсе не к лицу,
— И ливень золотой не по глазам.
— А что касается коротких шпор —
— Пускай они голодный воздух рвут.
Твоим плащом покрыт дубовый стол,
Дорожный ветер у дверей лежит,
С кинжалом говорит бараний бок,
И в кружках золото шумит, оно
Без ливня до обеда проживет.
А тот стоит и смотрит за окно,
Воронье пугало, сухая жердь,
И пол высоким каблуком долбит.
— А что касается коротких шпор,
— Их любят буря и глухая ночь.
— Я научился добрый суп варить
— из крупной соли в каменном горшке,
— Я научу тарелки — говорить,
— Большие глиняные кружки — петь;
— Кто есть умеет, тот умеет пить.
Бараний жир под потолком кипит,
И ветер шевелится у дверей.
— Поэзия — плохое ремесло,
— А что касается коротких шпор —
— Я не имею шутовских ботфорт.
1929
К началу супружеской жизни Тарковских относится и дружба Арсения Александровича с поэтом Аркадием Штейнбергом. Об этой дружбе говорится в стихотворении А. Штейнберга 1931 года, отрывок из которого приводится ниже:
Посвящение
Я научился добрый суп варить,
из крупной соли, в каменном горшке…
Арсений Тарковский
В таком переулке, что не разобрать
Съедобное именованье, ты варишь
Испытанный суп, мой веселый собрат,
Мой добрый, мой нелицемерный товарищ!
И станем горячую снедь смаковать,
Пока накрывает хозяйка, и лампа
К шагам твоего пятистопного ямба
Прислушивается, пока, умилен,
Пускается в слезы фламандский лимон.
Пока, равновесие дыма нарушив,
Табачным обилием упоена,
Одетая розовым заревом кружев,
Откроется в ночь крестовина окна…
Добрые слова в адрес «нелицемерного товарища» перемежаются жизненными реалиями. «Съедобное именованье» переулка — Гороховский (в районе Старой Басманной); «фламандский лимон» был хорошо знаком А. Штейнбергу по картинам голландских мастеров; друзья сидят на кровати за неимением стульев; с «табачным обилием» боролась Мария Ивановна и открывала в зимнюю ночь окно, покрытое морозными «кружевами». Она очень боялась за здоровье мужа, у которого были нездоровые легкие.