Судьба моя сгорела между строк - страница 30
Признаться в том, где мы росли в борьбе,
Где мы клялись пред совестью своею
В ненарушимой верности тебе…
Шумят деревья городской аллеи,
Как факелы зеленого огня.
Я их отдам, они тебе нужнее,
Приди, возьми деревья у меня.
Приди, возьми весь город мой, он будет
Твоим — и ты заснешь в траве моей.
Свист ласточек моих тебя разбудит,
Я их отдам, они тебе нужней.
Все, чем я жил за столько лет отсюда,
За столько верст от памяти твоей,
Ты вызовешь, не совершая чуда,
Не прерывая сговора теней.
Я первый гость в день твоего рожденья,
И мне дано с тобою жить вдвоем,
Входить в твои ночные сновиденья
И отражаться в зеркале твоем.
III
Как паутина тянется остаток
Всего, что мне казалось дорогим,
И страшно мне, что мнимый отпечаток
Оставлю я наследникам своим.
И, может быть, играющие дети,
И обо мне припомнив на лету,
Не отличат бессвязных междометий
От слов, обозначавших слепоту.
Я не был слеп. Я видел все, что было,
Что стало жизнью сверстников моих,
Что время подписью своей скрепило
И пронесло у сонных глаз слепых.
Я видел все, что стало видно зрячим,
Как свет зари сквозь переплет ветвей.
Возьми ж и горечь, что напрасно прячем
От наших дочерей и сыновей.
IV
Так я учился говорить сначала,
И трудный дар я принял в грозный год,
Когда любовь мне щеки обжигала
И смертный к сердцу прижимала лед.
И ревность припадала к изголовью
И на ухо шептала мне:
— Смотри,
Пока ты спишь, затравленный любовью,
Погасли городские фонари.
Я, верная, глаза тебе открою:
Тебя освобождая навсегда,
На простынях, под розовой зарею,
Лежит твоя последняя звезда…
И я бежал от моего порога
Туда, где свет в лицо наотмашь бьет,
По городу гнала меня тревога —
И я увидел молний переплет.
Они летели стаей лебединой,
Я не считал, их было больше ста,
Летели вдаль над площадью пустынной,
В их клювах колыхалась высота.
Так медленно летели, что казалось, —
Пусть новый день горит у самых глаз, —
Как эта горечь навсегда осталась,
Их отблески останутся у нас.
Возьми же их, они тебе нужнее,
Пусть их коснется детская рука,
И ревности коснись еще нежнее,
Чтобы любовь была тебе легка.
V
И небо просинело, оживая,
И стала опускаться высота,
И под колеса первого трамвая
Легли торцы высокого моста.
И в час, когда твой город исполинский
Весь в зелени восходит на заре, —
Лежишь, дитя, в утробе материнской
В полупрозрачном нежном пузыре.
И, может быть, ты ничего не видишь,
Но солнце проплывает над тобой…
1934–1937
Стихотворение «Река Сугаклея уходит в камыш…» в первой редакции кончалось иначе: «Ребенок поет: — Я вырасту, вырасту!» Оно написано, когда сыну Тарковского было чуть больше года. И, возможно, в сознании поэта его собственный образ, образ мальчика Асика, стоявшего на берегу реки Камышеватой Сугаклеи с яблоком в руке, слился, как при двойной экспозиции, с образом маленького Андрюши, которому еще предстояло вырасти.
Река (Камышеватая) Сугаклея
И в творчестве сына продолжали жить реалии из стихотворений отца. В первом фильме режиссера Андрея Тарковского «Каток и скрипка» яблоко, как и в стихотворении отца, — плод с Древа познания.
Андрей Андреевич и Арсений Андреевич Тарковские — внуки Арсения Александровича.
Москва, 2002 год
«Река Сугаклея уходит в камыш…»
Река Сугаклея уходит в камыш,
Бумажный кораблик плывет по реке,
Ребенок стоит на песке золотом,
В руках его яблоко и стрекоза.
Покрытое радужной сеткой крыло
Звенит, и бумажный корабль на волнах
Качается, ветер в песке шелестит,
И все навсегда остается таким…
А где стрекоза? Улетела. А где
Кораблик? Уплыл. Где река? Утекла.
1933–1969
«Поскучало детство, убежало», и вот уже Тарковский вспоминает свою юность:
«Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке…»
Записал я длинный адрес на бумажном лоскутке,
Все никак не мог проститься и листок держал в руке.
Свет растекся по брусчатке. На ресницы, и на мех,
И на серые перчатки начал падать мокрый снег.
Шел фонарщик, обернулся, возле нас фонарь зажег,
Засвистел фонарь, запнулся, как пастушеский
рожок.
И рассыпался неловкий, бестолковый разговор,
Легче пуха, мельче дроби… Десять лет прошло
с тех пор.
Даже адрес потерял я, даже имя позабыл
И потом любил другую, ту, что горше всех любил.
А идешь — и капнет с крыши: дом и ниша у ворот,