Судьба моя сгорела между строк - страница 49

стр.
1957

Юродивый в 1918 году

За квёлую душу и мертвое царское тело
Юродивый молится, ручкой крестясь посинелой,
Ногами сучит на раскольничьем хрустком снегу:
— Ай, маменька,
тятенька,
бабенька,
гули-агу!
Дай Феде просвирку,
дай сирому Феде керенку,
дай, царь-государь,
импелай Николай,
на иконку!
Царица-лисица,
бух-бух,
помалей Алалей,
дай Феде цна-цна,
исцели,
не стрели,
Пантелей!
Что дали ему Византии орлы золотые,
И чем одарил его царский штандарт над Россией,
Парад перед Зимним, Кшесинская, Ленский
расстрел?
Что слышал — то слушал, что слушал — понять
не успел.
Гунявый, слюнявый, трясет своей вшивой рогожей,
И хлебную корочку гложет на белку похоже,
И красногвардейцу все тычется плешью в сапог.
А тот говорит:
   — Не трясись, ешь спокойно, браток!
1957

«В стихах о Елене Молоховец, авторе поваренной книги для состоятельных, богатых людей, заметно влияние дантовского «Ада». Там создательница знаменитой «библии» кулинаров, сидя на ледяной скале, с собственным черепом в руках читает свой «подарок молодым хозяйкам», — героиня стихотворения наказывается за свой грех служения богатству дантовским способом — водворением ее в некий ад.

Пауль Клее привлекал мое внимание так же, как астроном Секки; это образцы самоотверженного служения своему делу, примеры подвижничества.

Юродивый строился на детских впечатлениях о первых днях революции»[46].

Тарковский вспоминает о голодной юности («Кухарка жирная у скаред…»), о реалиях ушедших лет и утверждает, что тоскует не по прошлому, а по грядущему. Он верит, что его поэзия пройдет испытание временем.

Вещи

Все меньше тех вещей, среди которых
Я в детстве жил, на свете остается.
Где лампы-«молнии»? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?
Где «Остров мертвых» в декадентской раме?
Где плюшевые красные диваны?
Где фотографии мужчин с усами?
Где тростниковые аэропланы?
Где Надсона чахоточный трехдольник,
Визитки на красавцах-адвокатах,
Пахучие калоши «Треугольник»
И страусова нега плеч покатых?
Где кудри символистов полупьяных?
Где рослых футуристов затрапезы?
Где лозунги на липах и каштанах,
Бандитов сумасшедшие обрезы?
Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»?
Одно ушло, другое изменилось,
И что не отделялось запятою,
То запятой и смертью отделилось.
Я сделал для грядущего так мало,
Но только по грядущему тоскую
И не желаю начинать сначала:
Быть может, я работал не впустую.
А где у новых спутников порука,
Что мне принадлежат они по праву?
Я посягаю на игрушки внука,
Хлеб правнуков, праправнукову славу.
1957
* * *

Но по-прежнему стихи поэта не печатаются, журнал «Знамя» отверг его подборку, присланную другом Тарковского, поэтом Ильей Френкелем. Поэтесса Вера Инбер написала в рецензии на эти стихи, что они слишком литературны и не нужны читателям.

Сам Арсений Александрович ничего не делает для того, чтобы быть напечатанным. Это уже не гордыня, это — смирение. Он смирился со своим уделом, его привлекают иные пути, зовут иные голоса. Он опять становится нищим странником.

Две японские сказки

I. Бедный рыбак

Я рыбак, а сети
В море унесло.
Мне теперь на свете
Пусто и светло.
И моя отрада
В том, что от людей
Ничего не надо
Нищете моей.
Мимо всей вселенной
Я пойду, смиренный,
Тихий и босой,
За благословенной
Утренней звездой.
1957

II. Флейта

Мне послышался чей-то
Затихающий зов,
Бесприютная флейта
Из-за гор и лесов.
Наклоняется ива
Над студеным ручьем,
И ручей торопливо
Говорит ни о чем,
Осторожный и звонкий,
Будто веретено,
То всплывает в воронке,
То уходит на дно.
1956–1965
* * *

Поэт, следуя за Фетом[47], считает художника «сосудом скудельным», который по велению свыше наполняется образами и словами. (В шестидесятые годы он повторит эту мысль в письме к сыну по поводу сценария «Андрея Рублева».) И вот теперь он прощается сам с собой, обрекая себя на немоту. Этот кризис сродни кризису 1947 года. Помните? «А напев случайный, / А стихи — на что мне? / Жить без глупой тайны / Легче и бездомней». Сейчас уже невозможно узнать причину упадка душевных сил поэта, можно лишь строить предположения…

«Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был…»

Я прощаюсь со всем, чем когда-то я был
И что я презирал, ненавидел, любил.