Судьбе загадка - страница 21

– Ничтожный человек! Ты кроме денег не знаешь никаких радостей.

В это время санитар, бродивший взад и вперёд, вдруг испустил радостный крик.

– Прыгай, ваше благородие, прыгай, наши вагоны, прыгай живенько!

Товарный состав между тем начал двигаться все быстрее и быстрее.

В дверях одного из вагонов стоял другой санитар и махал руками.

– Сюды, сюды, ваше благородие!

К ужасу и удивлению Соврищева, Лососинов, подобрав шашку, довольно ловко вскочил в вагон.

– Ну же, прыгай, – кричал он теперь в свою очередь.

Я не могу, слишком высоко, – кричал вне себя от ужаса Соврищев, стараясь не отстать от поезда, – я лучше умру…

Но он почувствовал, как его со всех сторон ухватили чьи-то руки, и он шлёпнулся на вагонный пол, как пойманная рыба.

В то же время состав пошёл медленней и через минуту остановился.

– Конечно, с непривычки трудно прыгнуть в товарный вагон, – презрительно заметил Степан Александрович.

– А у тебя-то откуда привычка?

– Я упражнялся, прыгая на рояль. Человек должен подчинять себе своё тело.

– Чтоб я ещё раз куда-нибудь за тобой увязался!..

Вагоны снова тронулись.

– Сейчас, очевидно, нас будут передавать с Казанского вокзала на Брянский, – заметил Степан Александрович.

– Комендант сказал, ваше благородие, что заутра к полдню на Брянский прибудем.

– Как, только завтра?..

– Это значит, мы будем всю ночь вокруг Москвы колесить.

Пантюшу Соврищева, несмотря на его крайне раздражение, все же разбирало любопытство.

– А что за тайну ты хотел мне открыть? – произнёс он, стараясь говорить безразличным тоном.

Степан Александрович колебался секунду.

– Завтра, – сказал он, – когда мы отъедем от Москвы, я открою тебе эту тайну.

– Вероятно, боишься, что я удеру? Должно быть, очень хороша тайна, – ядовито заметил Пантюша.

Степан Александрович не унизился до ответа, а, расстелив на полу плед и подушку, лёг. Пантюша Соврищев вспомнил вдруг голубой бархат международных вагонов и золотые галуны на коричневом проводнике.

Он посмотрел на груду тюков, лежавших по обе стороны вагона, и злоба закипела в нем.

– Идиот, – пробормотал с таким расчётом, чтоб Лососинов слышал. Но тот величественно спал, а если и не спал, то, во всяком случае, всякая брань отскакивала от него, подобно дроби, бросаемой в гранитную стену.

ТАЙНА ЛОСОСИНОВА

Мокрые весенние поля медленно плыли мимо товарного поезда. В одном из буро-красных вагонов на тюках гигроскопической ваты сидели Степан Александрович и Пантюша Соврищев.

Перед ними стоял жестяной чайник и две кружки, в одной из которых Степан Александрович заваривал универсальной ложкою чай. Поодаль сидели и тоже занимались чаепитием санитары.

Товарный вагон от времени до времени, должно быть на стрелках, с силою сотрясался и тогда едущие подскакивали на тюках и пребольно прикусывали языки.

Хотя Пантюшу Соврищева и разбирало любопытство, но он упорно молчал, считая себя – и не без оснований – пострадавшим вследствие чудовищного самомнения Лососинова.

Внезапно Степан Александрович откашлялся, выплеснул содержимое кружки за дверь и спросил торжественно:

– Послушай, Соврищев, что ты думаешь о Беркли?

Пантюша Соврищев почувствовал себя несколько смущённо. Из самолюбия он не хотел проявить перед Степаном Александровичем своего неведения в каком бы то ни было вопросе; с другой стороны, он решительно не знал, что такое Беркли.

– Да не мешает иногда перед обедом рюмашеночек, – пробормотал он наконец и осёкся, так грозно нахмурился его более просвещённый спутник.

– Я тебя серьёзно спрашиваю, – воскликнул тот, – не ерунди!

Внезапно Соврищева осенило: очевидно дело шло о каком-то союзном генерале.

– Я предпочитаю Френча, – произнёс он нерешительно.

Степан Александрович, к его удивлению, недобро расхохотался.

– Ха, ха, ха! Я узнаю вас, господа империалисты. От Канта к Крупу это уже старо. Теперь от Беркли к Френчу… Но в самом деле. Что ты думаешь о философии Беркли?

Словно повязка спала с очей Пантюши Соврищева.

Дело, стало быть, идёт о какой-то философской доктрине. И тут он почувствовал прилив того особенного вдохновения, которое снисходит на интеллигентного русского человека лишь в тех случаях, когда приходится ему говорить о предмете, ему вовсе не знакомом.