Сулла - страница 46
Что же до военных дел – они предельно ясны: разгром Митридата неминуем, если Рим возьмется за дело как следует. Необходимо повести войско на Восток. Войско имеется. Его следует укомплектовать, экипировать должным образом и напутствовать добрым словом.
Оратор не называл имени полководца. Все понимали, что им будет Сулла. Единственно, что надлежит срочно исполнить, – это щедро открыть сундуки государственной казны для военного похода в Малую Азию. Все же прочее – забота самого Суллы и его войска. Они не уронят чести римского оружия…
В заключение Сулла еще раз пропел дифирамб в честь Римской республики. Еще и еще раз заклеймил всяческую диктатуру и любых диктаторов. Всех мастей…
– О сенаторы! – воскликнул Сулла осипшим голосом. – Я клянусь вам, что не устану работать ради нашей дружбы. Я клянусь вам, что войско мое выполнит любое постановление сената и останется верным республике!
Он закончил свою речь. Сенаторы приветствовали его если не очень бурно, то, во всяком случае, вполне пристойно с точки зрения сенатских традиций.
Сулла сошел с трибуны, направился к своим друзьям. Его приветствовал Фронтан.
– Эти господа, кажется, довольны, – сказал полководец тихо. – Идем-ка отсюда поскорее – нам надо заняться настоящим делом.
И он покинул храм Беллоны.
4
С Децимом состоялся крутой разговор. Сулла знать ничего не желал: как это могло случиться, что удрал старикашка Марий? Как он провел Децима?
Объяснения центуриона ничего, собственно, не объясняли. Да и что можно объяснить?
– Он удрал из-под твоего носа, – сказал Сулла.
– Мы осматривали все дома… Мы рыскали по дворам, словно голодные звери, – говорил Децим, глотая горькую слюну.
Сулла криво усмехнулся:
– Это все – сказки для детей!
Децим не смел возражать.
– Идиотские россказни для несмышленышей!
Децим глотал, все глотал слюну.
– Ты эти песни пой своим шлюхам!
Слышишь? Децим опускал голову все ниже и ниже.
– Как же это он все-таки улизнул? – Сулла стал против Децима, горячо задышал ему в лицо. Центурион мысленно прощался с жизнью.
Децим попытался кое-как связать слова:
– Значит, так, я вошел в один дом. Это после многих домов. Значит, мне говорят так: кого ищешь? Я, значит, говорю так: нужен один человек… Мне, значит, говорят: может, Марий? Откуда знаете, спрашиваю? Они говорят: он удрал, говорят. Его видели, говорят, вчера вечером, а нынче, говорят, он где-нибудь в Этрурии или еще дальше. И я тут же доложил тебе…
Сулла скрежетал зубами, дважды замахивался рукой на своего солдата, но не ударил. И, злорадно улыбаясь, учинял излюбленный допрос.
– Кто ты, Децим? Отвечай мне!
– Свинья, мой господин.
– А еще?
– Болван!
– Мало!
– Каракатица вонючая.
– Мало!
– Падаль! Падаль я! Издохший осел!
Сулла улыбнулся, погрозил пальцем:
– Осел да еще издохший? Ты верно изобразил себя, на этот раз прощаю.
Он налил вина себе и Дециму. Центурион перевел дух. Смахнул капли холодного пота с кончика носа, со лба, с подбородка.
– Будь здоров, Децим!
Децим улыбнулся. Подобострастно. Как самый преданный слуга, как собака, охраняющая двор.
– Выпьем по второй, – предложил Сулла.
Вино было терпкое, прохладное. Отдавало виноградными косточками. Децим был голоден, поискал глазами: нет ли чего на столе?
Сулла налил еще, выпил сам, заставил пить Децима. А солдату не до вина, хотя бы кусочек сухого хлеба в рот. И в эту самую минуту Эпикед внес огромное глиняное блюдо с отварными телячьими сердцами. Мясо дымилось. И хлеб был совсем свежий. Подрумяненный.
– Садись, – приказал Сулла Дециму. – Ешь и слушай, что скажу.
Сулла положил себе целое телячье сердце, разрезал его пополам, поделился мясом со своим центурионом. Он любил Децима особенной любовью: ему одному прощал то, чего не прощал никому. Децим был собакой, мулом и кошкой в одно и то же время. Более всего любил Сулла кошек, собак и мулов. А прочее все живое – презирал. И не столько презирал, сколько ни во что не ставил. Что человек, что былинка – одно и то же! Никто не учил его этому. В Сулле это родилось вместе с ним, в один и тот же день. Никто не возбуждал в нем гнева против людей. Гнев умещался в нем так же естественно, как сердце. И это лучше всех знал Децим. А может, и Эпикед.