Сулла - страница 52
Однако Децим занят своим мясом. Он жевал с превеликим удовольствием. Даже вовсе позабыл о Коринне. А уж о Гилле – тем более. В нем жил некий зверь – прожорливый и неспокойный. Угодить этому зверю не трудно, однако совершенно необходимо. Сейчас он дожует вместе со зверем последний кус мяса, и тогда можно будет вспомнить о Гилле.
Гилл никогда не был на войне. С малых лет его заковали в цепи и заставляли работать. Позабыл, откуда родом. Не помнил своих родителей. Жил, как щенок. Щенок, который через месяц забывает обо всем, теряет вкус материнского молока и ласкается к новому хозяину. Он даже способен дружить с котенком, буде попадется котенок. Гилл мечтая о доле гладиатора. Но для этого был чересчур немощным, гладиатором Гилл не стал. На волю уйти не удалось. Он слышал, что многие рабы бегут в ближайшие горы, иные – в Сицилию. В Сицилии, говорят, раздолье для беглых рабов. Взял в руки нож, перерезал глотки проклятым господам – и в горы, к отважным, свободным рабам! В Сицилии, говорят, тысячи свободных рабов, может, там скоро, скоро будет свободное государство рабов. Вернее, бывших рабов! А здесь – как в клетке. Здесь ни свободы, здесь ни жизни настоящей. А разве Гилл не мечтал о настоящей жизни? Чтобы женщина рядом. Жена. Чтобы дети рядом. Девочки и мальчики. Но чтобы без господ. Чтобы без плетей, розог и кандалов.
Может быть, и впрямь податься в Сицилию? Туда уходят многие. Даже из Рима. Там, говорят, все равны. Свобода любит мечи. Там, в горах Сицилии, много мечей. Рабы сильны. У них свои когорты. Мало начальников. Много мечей. И много свободы…
Говорят, римские когорты давят там рабов. Давят, да никак не раздавят. Гилл всей душой стремится в Сицилию. Но почему-то не может выбраться из этого проклятого Рима. Рим засасывает. Здесь как в трясине: сверху тонкая, изумрудная трава, а под нею – бездонность, грязная бездонность, откуда нет выхода. Здесь идут только вниз – медленно, верно.
Рим велик. Находится место для всякого. Для сильного мира сего и для вольноотпущенника. Живут на Палатине, живут и на грязном Целийском холме. Красавицы здесь на любой вкус и за любую цену, дорогие, дешевые. Рим развратен. Рим целомудрен. Рим беспощаден. Рим добр и певуч. Рим на всякий вкус. На молодой и старый. Менять его на голые горы Сицилии? Об этом надо хорошенько подумать… И Гилл думает. Здесь. В этой харчевне одноглазого харчевника. По вечерам. За вином…
– Ну вот, – говорит Децим. У него жирные губы. У него веселые глаза. Он выпил все свое вино. И потребовал еще. Он торопит Гилла: дескать, ешь, пей, наверстывай!
Понемногу и Гилл веселеет. Он тоже человек: раз льет в себя вино – к тому же даровое, – поневоле отходит от мрачных мыслей и окунается в бурные винные струи, которые знают, куда нести свою жертву.
– А ты мне, кажется, нравишься, – говорит он Дециму.
– А ты – мне.
– Как тебя звать?
– Децим.
– Децим, ты храбрый воин?
– Да.
– У тебя есть шрамы?
– Есть. Много. В паху и на заднице.
– На заднице? Бежал, что ли?
– Нет, ко мне подкрались сзади.
Гилл криво усмехается. Проводит рукою по своему лицу – крест-накрест.
– У меня тоже шрамы, – говорит он.
– Мечом, что ли?
– Нет, кнутом.
Децим не представляет себе, как это можно кнутом. Он что, острый, как нож, что ли?
– Нет, – поясняет Гилл, – горячий, как огонь.
– Ты пей, наверстывай, – говорит Децим.
Гилл и сам знает, что надо выпить. Рабы знают не меньше господ, между прочим. Это только господа думают, что рабы ничего не понимают. Как бы не так!
– Ты мне нравишься, – говорит Децим.
– И ты – мне, – отвечает Гилл.
– Слушай, Гилл: я буду пить с тобой. Мы будем много пить. Так надо мне. Потому что, значит, вот здесь – любовь. Моя Коринна – в сердце моем. Я убью ее или заставлю полюбить меня.
– Лучше убей, – советует Гилл.
– Зачем?
– Убей. Так будет лучше. Поверь мне.
Децим удивлен. Взять и запросто убить?
– Да, Децим. Запросто.
– О боги! Что ты мелешь, Гилл?
– Убить! – повторяет Гилл.
– Кого убить?
– Твою эту… Как ее?.. Коринну.
– Зачем?
– Так лучше.
Гилл упрям: раз сказал убить, значит, так надо. Но это же не доказательство. Это просто слова.