Супостат - страница 7

– в этом чудаковатом головном уборе он казался еще выше. И только к Извозовым он старался не заходить вовсе. История с внезапно ослепшей матушкой Анны настолько разжалобила Архипа, что он отказался от всяких подношений этой бедной семьи. Даже воду и дрова он таскал им бесплатно. Но девушка настояла на том, чтобы дворник отдавал ей чинить свою одежду.

Наугощавшись в квартирах, Шлыков шагал в любимый трактир, чтобы еще раз «двинуть от всех скорбей». Службу за него в такой день нес какой-нибудь земляк, с которым он заранее договаривался. И к вечеру верный страж доходного дома на Болотной напивался в стельку. Но под заборами он никогда не валялся, и дворняга ему нос не лизала. Обратно его привозил знакомый извозчик и, поддерживая под руки, помогал спуститься в дворницкую. Цепляясь носами сапог за ступеньки, Архип тихо и беззлобно бранился и ложился спать. К обеду следующего дня он как ни в чем не бывало появлялся во дворе с метлой и совком, в белом холщовом фартуке и в форменном картузе. На левой стороне отворота красовалась медная бляха, а на околыше фуражки табличка с надписью «Дворник». Лакированный козырек играл солнечными зайчиками. И лишь по темному сумрачному лицу и опущенным усам было понятно, что накануне метельщик «доехал» не только «до Колпина»[3], но и «до Бологова»[4]. И, конечно, не единожды. Впрочем, кружка холодного капустного рассола и рюмка водки вновь возвращали его в благостное расположение духа.

Жильцов, возвращавшихся домой поздними вечерами, Архип безошибочно определял по манере звонить. К тому же и колокольчик висел тут же в комнате, прямо над головой. Больше всего досаждал студент из четвертой квартиры. Он трижды, будто змеей ужаленный, безостановочно дергал ручку. И пока «хозяин двора» сползал с топчана, почесываясь и позевывая, шлепал босыми ногами к дверям, набрасывал тулуп и выуживал из кармана ключи, ночной гуляка все трезвонил. Проволока натягивалась и слабла, и обезумевший колокольчик, ударяясь о стену, будто в припадке падучей, заходился в бесконечном перезвоне. И что самое обидное: все намеки «на чаек», «на водочку», «на поздний час» молодой постоялец пропускал мимо ушей, не пожаловав ночному привратнику даже пятака за беспокойство. Совсем игнорировать это безобразие дворник не мог, и хоть и был человеком незлопамятным, но дрова господину студенту доставались теперь всегда сырые, а вода заносилась в самую последнюю очередь. Вот потому-то загрустил старый ворчун и огорчился не на шутку, когда понял, что Аннушка – невинное создание – влюбилась в этого молодого хлыща.

– Добром, Митя, это не кончится, попомни мое слово! Соблазнит девку, поматросит, опозорит на весь квартал и бросит, студент ентот, – громко откусывая кусок сахару, сетовал Архип товарищу и наполнял из самовара очередной стакан горячего, как расплавленный чугун, чая.

Так и сидели они однажды, чаевничали, как вдруг на стене неистово загремел колокольчик.

– Не иначе как постоялец из четвертой воротился! – досадливо пробурчал дворник, бросил взгляд на ходики и поплелся отворять калитку.

– Дык и я, пожалуй, пойду, – поднимаясь из-за стола, проговорил гость. – Поздно уже, а завтра опять до зари вставать…

На улице сквозь белую пелену снегопада тускло пробивался свет керосинового фонаря. От самых ворот мелькнула и исчезла чья-то тень. На снегу лежал человек. Лицо было закрыто платком.

– Желтобилетница, не иначе, – предположил Митька. – Пьяная, видать, набралась, стерва…

– Погоди, откроем, увидим, – проворчал Архип, пытаясь отворить калитку.

Но ключ не проворачивался, и замок не поддавался. От предчувствия чего-то страшного у дворника заколотилось сердце. Понимая, что с калиткой быстро не справиться, он распахнул ворота изнутри и подошел к женщине. Склонившись над телом, дворник откинул от лица пуховый платок. Под ним лежала окровавленная марля. От нее пахнуло чем-то сладким. Убрав ее, он почувствовал, как к горлу подкатил удушливый комок.

– Господи! Аннушка, красавица моя, да кто ж тебя так изувечил?

– Ироды! – в ужасе прошептал Митька и отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы. Помолчав немного, он добавил: – Дышит, выходит, жива; в беспамятстве, правда, но жива.