Свадебный марш - страница 4

При этих словах Валентин поднялся из-за стола и, стараясь не привлекать внимания, направился к Финисту.

Повертев конверт в руках, он сел на траву. Ему не хотелось читать письмо в присутствии Финиста, и Финист это почувствовал. Он перескочил через канаву и пошел по дачной проселочной дорожке, он только на секунду задержался возле небесно-голубой легковушки Бон-Ивана. Финист сделал вид, что он оглянулся на машину, на самом деле посмотрел на Валентина. Валентин поймал его взгляд, и, только когда Финист скрылся за деревьями, оторвал от конверта сбоку тоненькую полоску, и осторожно заглянул внутрь конверта. Затем потряс конверт над травой, и из него выпали клочки мелко изорванной бумаги. Он поднял с травы клочки и увидел, что эти клочки были совсем недавно его последним письмом Юле. Валентин заглянул еще раз в надорванный конверт и вытащил из него маленький клочок бумаги. Рукой Юлы на нем было написано: «Валентин, перестань бомбить меня своими письмами, они действуют на нервы моему жениху…»

Мне снилось, что я стою в Третьяковской галерее перед картиной Левитана «Осенний день». Сокольники. «Вы видите осень, — говорит экскурсовод. — Тихий печальный день. Серое небо. Далеко-далеко в сосновый бор уходит дорога. Вдоль дороги вы видите молодые кленовые деревца, они уже засыпали землю желтыми, золотыми, коричневыми листьями… По дороге идет молодая женщина в черном платье. Интересно, — продолжает говорить экскурсовод, — что ее вписал в картину брат Антона Павловича Чехова — Николай, который, как известно, был художником». Во сне было все так, как говорил экскурсовод, только вместо молодой женщины в черном платье шла моя Юлка и совсем не в черном платье, а в ярком брючном костюме. Я помню, что никак не мог понять во сне, откуда Николай Чехов мог знать Юлку и почему она не сказала мне, что она ему позировала. «С кого писал Чехов портрет этой женщины — неизвестно», — сказала экскурсовод. «Как это неизвестно, — обиделся я, — это Юлка, Ювалова Юлка, моя знакомая хорошая, моя хорошая знакомая», — поправился я. «Что вы глупости говорите?» — сказала экскурсовод. «Спросите у нее, она вам подтвердит», — сказал я, поворачиваясь к картине, а на картине уже ничего не было, то есть никого не было. Дорожка, бор, деревца — все было, а Юлки не было. Дорожка была пуста. «Странно, — сказал я, — но я ее сейчас разыщу, и она вам все подтвердит…» Потом я сразу очутился в этом левитановском лесу и стал искать Юлку, я брел, спотыкался о пни и коряги, кричал: «Юлка!.. Юлка!..» Искал ее до тех пор, пока не заблудился сам и пока в ужасе не проснулся…

А через день получил от Юлы письмо с Рижского взморья. Такой тоненький конвертик. Это было второе письмо после большого перерыва. Первый конверт был толстым, с письмом на восьми страницах. «А-а-алинька! (через три «а»!) Как жаль, что тебя нет со мной…» А во втором конверте, во втором было изорванное в клочки мое последнее письмо и записочка: «Валентин, перестань бомбить меня письмами, они действуют на нервы моему жениху!» Вот такая записочка, написанная таким знакомым почерком. Вообще-то меня в жизни еще никогда не убивали, но я думаю, что, когда убивают, легче, если это делают незнакомые тебе люди… И больше я в тот день ничего не помню. Может, это называется психозом несчастья? Я читал в одном заграничном журнале, что одному парнишке дали стакан спирта на фабрике какой-то. Кажется, на текстильной, а он взял ножик, спустился в подвал и изрезал рулон с дорогой шерстью; только ему ничего за это не было, потому что он не помнит, что делал, не помнит потому, что у него такое было состояние, которое врачи назвали алкогольным психозом. Но я-то ничего не пил, я вообще еще капли в рот не брал. В тот день все спуталось, так спуталось, что хуже, чем во сне. Помню, я выскочил из дачи и побежал в лес… Еще помню, что Финист бежал за мной, пока не отстал. Финист мой друг, баскетболист. Сосед мой по даче. Легко я от него убежал, это я хорошо помню. Люди от смерти бегут, а я от него, как от жизни, убегал, а думал о смерти.

Второй раз за всю жизнь я подумал о смерти. Первый раз, когда нашел на чердаке дачи телефонный справочник за 1903 год (он и сейчас у меня на столе лежит), начал перечитывать фамилии и вдруг подумал, что все эти люди умерли, все до одного. И вот этот какой-то Перевезенцев П. П., и вот этот какой-то Слюзко Л. И., и Тураев П. В. Я где-то в кино слышал эту фамилию… Член Государственной думы Тураев… В общем, телефонный некрополь. Вот тогда я попробовал представить — я ведь тоже умру когда-нибудь, — очень хотел представить, но никак не смог. Казалось, что никогда не умру. А теперь я не мог себе представить, что я буду жить… Я помню, что все бежал, бежал с этим письмом в руках — думал, что умру от разрыва сердца. Не знаю, может быть, этот бег притушил в моем сознании мысль о смерти. А может, наоборот, может, мысли о смерти остановили мой бег, натолкнули на какое-то дерево, бросили в какую-то траву… И потом эта собака в лесу… Откуда она взялась, эта собака? Там и жилья-то никакого не было… А собака все сидела и смотрела на меня, а я ей говорил: «Ничего тут интересного не будет, собака… Уходи, собака». А она в ответ все хвостом виляла. А я ей долго повторял одну строку из Пушкина: «Я знаю, век уж мой измерен! Я знаю, век уж мой измерен!» Ты понимаешь, собака, что значит — век измерен? Измерен, собака, понимаешь? Это значит, человек точно знает, сколько минут ему жить осталось». А она все хвостом виляла. Может, догадывалась, что происходит?.. Может, успокаивала?.. Собаки, они ведь всегда чувствуют смерть, но она даже не скулила. Нет. А почему? Может быть, чувствовала жизнь? «Я знаю, век уж мой измерен». Нет, не измерен, а изверен. Ты знаешь, собака, что значит, век изверен? Не измерен, а изверен… Эта игра слов, собака, это я так Пушкина переделал. Одну букву изменишь — и получается… Черт знает что получается… Я знаю, век уж мой из-ве-рен, но чтоб продлилась жизнь моя… Продлилась, чтоб продлилась…» И в Москву я приехал почему-то не на электричке, а на попутном грузовике. Забежал к Светлане Кузнецовой и, когда она открыла дверь, я громко, на весь подъезд, так что соседи из квартир повысовывались, прокричал: «И вслед за Пушкиным я повторяю снова: печаль моя светла! Печаль моя светла! Печаль моя Светла…на Кузнецова!..» Она обрадовалась, побежала переодеваться, вышла, наверное, в каком-то сверхбрючном сверхкостюме, а я уже ушел…