Свержение ига - страница 21

Сладкое, душистое вино не успокоило Василия. «Этот народец — дерьмовый, — думал он, глядя вслед ушедшему Матвею. — За душой ничего нет, а всё одно прыть свою показать тщится. Напредложит всякого, чтоб дельным казаться. На поверку же — одна пустота выходит. Иван Васильевич, правду сказать, приучил к тому: кто ему речь говорит, всех слушает. Буде сойдётся — в дело ставит, не сойдётся — пускает мимо ушей, но не наказывает болтуна и суда ему не даёт. А надо бы отваживать пустое говорить...»

Его мысли были прерваны неожиданным появлением синьора Просини, чей вид никого в Москве не оставлял равнодушным. К узкой жёлтой куртке, с трудом вмещавшей дородную плоть лекаря, были привязаны шнурками два зелёных рукава, через боковые разрезы которых проглядывала красная рубашка. Толстое чрево Просини окружал широкий пояс с привязными карманами. Доходившая до бёдер куртка кончалась короткими изжёванными штанами, а из них торчали кривые ноги, одетые в чёрные чулки и казавшиеся особенно тощими по сравнению с бочковидным туловищем.

   — Чисто петух! — ахнул Василий, вставая навстречу гостю, и, пока тот что-то оживлённо говорил, размахивая руками, вспомнил, как в первые дни своего московского житья Просини, пытаясь исправить форму ног, подшивал паклю к изнанке своих чулок.

Поведал об этом изумлённым москвичам толмач Пишка, первоначально приставленный к лекарю для изъяснения и обучения русскому языку. Просини оказался способным учеником, но своей чрезмерной пытливостью настолько измучил Пишку, что тот в отместку учил его словам, совсем ненужным в лекарском деле. Месть открылась, и Пишка был отставлен, а Просини до сей ещё поры путал слова и заставлял нередко краснеть привычных ко многому московских боярынь.

   — Ты, господин синьор, передохни маленько, — вклинился Василий в речь лекаря, — и объясни толком, чего хочешь. Быстро больно говоришь, не уразумел я.

   — Я ехал Московию исправлять здоровье грандуче[5] московский Иван Васильевич. Вчера я лечил какой-то... веччо бронталоне, как это по-русски... а, старый хрыч! Теперь послан сюда лечить опасный вор, завтра, может, пошёл лечить... карпо?

   — Кого? — не понял Василий.

   — Карпо иль карпо. — Просини сделал пальцами рога и заблеял.

   — Козу, что ли?

   — Нет, муж коза.

   — Козла, значит?

   — Да-да, козёл! Я послан сюда лечить опасный вор, а мне его не дают. Как я могу лечить без глаза? Я сейчас вставал и пошёл на... корте... на двор, а меня не пускали. Здесь что... пригьоне?

   — Чего?

   — Ла пригьоне? — Просини изобразил пальцами решётку.

   — Тюрьма, — догадался Василий. — Нет, здесь не тюрьма, это двор великого князя.

   — Если не тюрьма, то пускайте меня. Или возверните меня грандуку. — Просини сложил молитвенно руки и просительно заглянул в лицо Василию: — Ла прего[6], язви тя в корень! У грандуче мой друг Антоний, он едет домой Венедья. Я поеду с ним. Я не хочу лечить козёл, я не хочу сидеть тюрьма! Уразумел?

   — Не совсем ещё, — протянул Василий. — Ты скажи-ка мне, господин синьор, сколько денег тебе великий князь платит?

   — Три рубля за месяц.

   — А мне и полтины не выходит. Потому б я за твои деньги не токмо козла, гадюку бы ядовитую лечил. И другое возьми в рассуждение: тебе платят, значит, на службе состоишь. Куды надо — посылают, кого надо — лечишь. Так что обиды твоей в этом деле нет, не туды загибаешь...

   — Туды твою растуды, — уточнил Просини.

   — Тем паче! — сдержал улыбку Василий. — Сполняй свою службу смирно и не выкобенивайся. Теперь уразумел?

   — Не понял. Что есть вы-ко-бе-ни-вай-ся?

   — Ну это как тебе сказать?! — Василий покрутил растопыренными пальцами и передёрнул в недоумении плечами. — Словом, не трепыхайся...

   — А сейчас понял! — оживился Просини. — Ты хотел сказать... нон джэларе... не мьёрзни! Так? Русский язык такой трудный, имеет такой длинный слова, но красивый слова! Не вы-ко-бе-ни-вай-ся, — протянул он с видимым удовольствием. — О, я уже знаю много красивый слова: лас-ко-сер-ди-е, о-халь-ник, со-ро-ко-уст...

Василий затосковал, поняв, что быстро отделаться от лекаря ему не удастся. Избавление пришло внезапно: увидев входившего Матвея, он ткнул в него пальцем и оборвал Просини: