Свет не без добрых людей - страница 3
Вера остановилась у монумента, переводя дыхание, осмотрела скульптуру восхищенным взглядом, подумала: "Это тоже создал человек, это плод его ума и гения". И почему-то вспомнила никчемную и оскорбительную для человека дискуссию о том, нужно ли искусство в наш космический век. Отчим считал такую, как он говорил, "постановку вопроса" вполне закономерной и своевременной и находил, что нынешнее реалистическое искусство, которое он презрительно называл "социалистическим натурализмом", себя изжило до конца, что художники должны выработать новый стиль, лаконичный, динамичный, исключающий всяческий фотографизм. Вера считала "эстетическое кредо" Константина Львовича вздором, ворчанием малоодаренного человека, который мнит себя гением и отрицает все, до чего сам дойти не может. Вера недолюбливала отчима, но для этого у нее были свои особые причины. Мысленно она часто спорила с ним, и теперь торжествующе говорила, глядя на скульптуру Мухиной: "На века вот это, а не ваши ублюдочные фигурки, достопочтенный Константин Львович!"
Было удивительно и здорово, что такую, по мнению Веры, гениальную скульптуру создала женщина, которую тоже звали Верой.
В институте у списков вновь принятых студентов толпилась возбужденная молодежь. Список был небольшой, его перечитывали по нескольку раз те, чьих фамилий там не оказалось. Кто-то уже плакал, кто-то отчаянно ругался. Атмосфера смятения и растерянности царила здесь. Она как-то сразу охватила Веру. Сначала подкосились ноги, она остановилась в нерешительности, боясь приблизиться к списку, но тотчас же что-то подтолкнуло ее, и она пошла вперед быстро-быстро.
В списке фамилии Титовой не было.
Нет, этого не может быть, здесь что-то не то, очевидно ошибка. Вера прочитала еще раз и еще.
Желтые туманные, без ясных очертаний круги поплыли перед глазами. Она зашаталась, как пьяная, закрыла лицо руками и отошла в сторонку. Не хватало воздуха, пересохло во рту.
Так она простояла долго, пытаясь собраться с мыслями, сообразить, понять произошедшее. Первое, за что уцепилось ее затуманенное сознание, был Евгений Борисович. Она побежала к автомату и позвонила на "Мосфильм". Ответили коротко и сухо:
- Он в командировке.
- Как в командировке?! - в ужасе воскликнула Вера.
- Очень просто - сел на поезд и уехал.
- Нет, я хотела… Вы простите меня, пожалуйста, он надолго уехал?
- Недели через две должен вернуться.
И все, больше ни слова. Только равнодушные ко всему частые гудки. Ту-ту-ту-ту… Им все равно… А тут… А тут, может, человека убили, может, загубили большую мечту, изуродовали жизнь… Жизнь, какая это жизнь без того, что не сбылось! И зачем она Вере? Все, что было за чертой ее мечты, ее планов, - это уже не жизнь, это не для нее.
Площадь перед зданием института - огромная, раскаленная солнцем, жаркая и многолюдная. Но Вера не замечает ни людей, ни машин, ни юных тополей, что-то лениво лепечущих, ни пространства. Она стоит одна на площади, одна во всем мире, в котором никому нет до нее дела, одна со своей большой бедой. Все кругом теперь ей кажется ненужным, и небо, и павильоны Выставки, и мухинские "Рабочий и колхозница"…
Серые с голубинкой, всегда таящие под красивым прищуром озорные искорки, глаза ее теперь округлились и расширились, блестя ошалело и бездумно, - так она была потрясена первой серьезной неудачей в своей жизни. Такая неудача не могла сравниться ни с какой двойкой. Это катастрофа, от которой, казалось, невозможно оправиться. Вера шла, ускоряя шаги, от здания с полукруглой колоннадой. Сзади, за спиной оставались разбитые надежды - от них надо было поскорей уйти, затеряться, забыться.
Неугомонный бурлящий поток подхватил Веру, закружил; в его людских волнах замелькало легкое ситцевое платьице с крупными желтыми цветами по синему полю.
Как только Вера ступила на территорию Выставки, тысячи тюльпанов, пылающих яркими факелами, ударили ей в глаза. И музыка, торжественная и величавая, лилась откуда-то сверху, точно само небо, такое необыкновенно синее, обрамленное яркими алыми флагами, извергало мелодии на головы людей, что двигались по широким и чистым аллеям.